Слишком поздно
Шрифт:
Наконец наступил великий момент, когда последнее слово легло на бумагу. Я думал, что не в состоянии написать больше двух тысяч слов подряд, и вдруг их оказалось шестьдесят тысяч. Моя книга окончена! Пришла весна, и если не считать такого пустяка, как военная служба, я совершенно свободен. Можно взять отпуск. Можно отдохнуть.
Отдохнуть мне не позволили. Неделю спустя мой соавтор сказал:
— Что теперь будем делать?
Делать что-нибудь было необходимо. Нельзя же просто по-дурацки быть солдатом! Что напишем?
Не книгу. Книгу мы уже написали. Может, пьесу? Да, ту самую, полноценную пьесу, которую я собирался сочинить до войны.
Так я написал комедию в трех актах под названием «Вурцль-Фламмери».
В одном из рассказов, напечатанных в «Сфере», я рассуждал о том, как бездарно миллионеры составляют завещания. «Подумайте, насколько веселее, — писал я, —
С какой радостью я пошел к полковнику просить увольнительную, и с какой охотой он разрешил, и с каким волнением мы с соавтором рано утром отправились на станцию, и с каким нетерпением Дафна ждала меня на платформе, когда я вернулся! Новости я привез хорошие, насколько можно было ожидать. Эди пьеса понравилась, он готов взяться за постановку, только бы совсем чуть-чуть доработать:
— Если бы я знал как, я бы сказал. Не могу определить, просто чувствую: чего-то не хватает. Может, вам спросить Барри? Или попробуйте сами еще разок перечитать. Ну почти то, что надо!
Я сказал, что Барри уже предложил одну-две поправки.
— Вот видите! Он в таких вещах разбирается. Как переделаете, присылайте мне. Я очень хочу ее поставить.
Можно ли требовать лучшего отзыва на первую пьесу? Мы организовали праздничный обед, взахлеб обсуждали пьесу и строили самые дикие воздушные замки, а в половине одиннадцатого легли спать. В одиннадцать раздался резкий стук в дверь. Наша прислуга ночевала у себя дома. Я пошел открывать, уже догадываясь… Ординарец, козырнув, объявил, что полковник требует явиться в казарму. Через сорок восемь часов мы отбываем во Францию.
Затерянный среди выжженной земли в районе Соммы, я открыл письмо от Дафны, из Бернем-он-Крауч, где она жила у матери. К письму была приложена записка от Джеральда Дюморье [40] , адресованная Барри. К добру или к худу, рукопись «Вурцль-Фламмери» так и осталась в первоначальном виде, а поскольку Эди в таком виде ее не одобрил, пришлось обратиться к другому постановщику. Здесь, среди войны и смерти, у меня было стойкое ощущение, что пьеса — единственное имущество, которое я оставлю своему соавтору. Барри отправил рукопись Дюморье, и вот я держал в руках его ответ.
40
Джеральд Дюморье (1873–1934) — актер и режиссер. Его отец Джордж Дюморье (1834–1896) — карикатурист и писатель. Дочь — писательница Дафна Дюморье (1907–1989).
«Дорогой Джимми, — писал Дюморье, — пьеса мне страшно понравилась. Конечно, я читал его стихи и рассказы в «Панче». Если бы я занимался постановкой только ради удовольствия, схватился бы за нее обеими руками… Увы, денег на ней не заработаешь».
Сам не знаю почему — то ли из-за имени, то ли из-за его филигранного актерского мастерства, то ли оттого, что он был сыном Джорджа Дюморье, — я всегда считал, что Джеральд — настоящий артист, который работает ради удовольствия. Как еще можно сочинять книги, музыку, писать картины, вообще заниматься творчеством? При более близком знакомстве стало ясно, что для него сцена ничего не значит, кроме возможности получить деньги. Он этого и не скрывал, просто для меня такое открытие — именно в тот момент и в том месте — явилось своего рода потрясением.
Я был прикомандирован к …ному батальону полка, которым в то время командовал подполковник Ч. С. Коллисон. Вновь позволю себе процитировать «Таймс» — не потому, чтобы мне нравится цитировать себя самого, а потому что еще противнее перефразировать то, что я уже когда-то написал.
«Все, кто служил под командованием полковника Коллинса в …ном батальоне Королевского Йоркширского полка с глубокой скорбью узнали о его смерти, а те, кто имел честь быть ему другом, даже самый скромный субалтерн, несомненно, считают необходимым отдать дань его памяти. Особенно повезло одному субалтерну-связисту,
Как такой человек стал полковником или как полковник ухитрился остаться таким человеком — загадка. Пусть «жестяная шапка» спасла множество жизней в его любимом батальоне, он так и не смог примириться с ее неэстетичным обликом. При таком обостренном внимании к внешнему виду некий субалтерн, в угоду полковнику подстригшийся особенно коротко в преддверии битвы на Сомме, получил такую отповедь: «Незачем ходить, словно заключенный, когда в любую минуту можно ждать мира». Полковника возмущало, что подчиненные слишком часто отвечают на вопросы одними и теми же словами: «Не могу сказать, сэр» — причем его огорчало не столько всеобщее невежество, сколько однообразие формулировок. Он был хорошим солдатом; если требовалось сделать нечто явно необходимое, он сначала делал, а потом как хороший солдат обращался к начальству за разрешением. В первые дни войны, полные самых диких слухов, его батальон стоял в Чатеме, и когда поступил приказ остановить вторжение, разместив, как он потом рассказывал, «посты часовых лицом к вражескому городу Мейдстону», — он подчинился без рассуждений и посты установил. «И конечно, тут же их снял, как только генерал уехал». В этом весь наш полковник.
Вспоминая сейчас те далекие дни, я стал перебирать свои старые письма — как отразились в них мои тогдашние впечатления? Судя по этим письмам, полковник очаровал меня сразу и бесповоротно. В первый же день на передовой: «Больше часа разговаривал с командиром; он великолепен». Десять дней спустя, когда мы уже ушли из района военных действий: «Командир совершенно неотразим; по-своему, ужасно смешной; я от него без ума. Сегодня он был в ударе; как и все мы; по крайней мере, он сумел внушить нам, будто мы в ударе». И так далее, сплошные панегирики вплоть до того дня, когда его по состоянию здоровья отправили домой, в Англию, к жене, о которой он как-то мне сказал: «Я пишу ей каждый день. Обедаю ведь я каждый день? Раз есть время на обед, значит, есть время написать жене». Вот последнее упоминание о нем в моих письмах: «Как ты знаешь, командир уехал в понедельник, а сегодня (в воскресенье) я получил от него посылку: пятьдесят кубинских сигар с извинением, что не хватило денег на сотню из-за вымогательств со стороны ответственного по столовой (это я и есть). Вот это скорость! Правда, он лапочка?»
Лапочка! Неужели это и будет его эпитафия? Казалось бы, самая неподходящая для офицера, тем более такого ироничного, но по крайней мере она свидетельствует об искренней привязанности, которую питал к нему некий благодарный субалтерн. Думаю, он сам от души посмеялся бы — поэтому пусть так и остается».
С характерной для армии того времени безалаберностью меня направили в батальон, где уже имелся связист, совсем недавно назначенный, по фамилии Гаррисон. Я полтора года учился быть связистом и за это время успел позабыть то немногое, что знал о бомбах, винтовках и обычном распорядке военной жизни. Наша бригада готовилась вступить в бой. Предполагалось, что мы захватим отсечную позицию у Базантена-ле-Пети, или что там осталось от этой деревушки, а потом полковник обратится к командованию с просьбой перевести меня в какой-нибудь другой батальон, где пригодятся мои полтора года учебы; тем временем я могу сопровождать нашего связиста и посмотреть, как применяется на практике изученная мною теория. Когда мы обосновались в резервных окопах, я первым делом пошел в землянку к связистам — знакомиться. С ними мне было легко и спокойно. Я планировал задать тысячу вопросов, а в итоге полдня проговорил с ефрейтором Грейнджером о книгах. Он был шахтер из Уэльса, в меру образованный, тихий, дружелюбный, обаятельный. Оказалось, что мы оба страстно любим Джейн Остен.