Слишком ранний рассвет
Шрифт:
— Нью-йоркский дом дядюшки Эбенезера?
Льюис перевел дыхание.
— Теперь я выставлю наши картины.
— Ах, Льюис! — Она выронила из рук одеяльце. — Ты хочешь туда переехать?
— Ну конечно, это очень просторный дом. А в двух угловых залах я размещу галерею. Отличное освещение! Помнишь, где дядюшка Эбенезер лежал в гробу?
— Ах, Льюис!
Если что утверждало Льюиса Рейси в мысли, что он волевой человек, это «ахи» его жены. Принимая от Триши дань беззаветной покорности, он даже испытывал нечто вроде отцовской тяги повластвовать, но, конечно, без всяких недобрых намерений.
— Там нам будет
Она вспыхнула.
— Я? Я с тобой нигде не скучаю. И там, на Десятой улице, нам тоже будет житься прекрасно. Но нужен ремонт…
Он кивнул озабоченно.
— Да, придется взять деньги взаймы. А не хватит, — добавил он тише, — заложим картины.
У нее навернулись слезы.
— Не надо! Я смогу сэкономить.
Он взял ее за руку, повернулся к ней боком; он знал, что лицо его в профиль выглядит тверже. Он был не уверен, что Триши поняла его замысел, но пока оно, может, и лучше. Льюис стал теперь часто отлучаться в Нью-Йорк, ушел с головой в очень важные планы, корпел над бумагами непонятного содержания; а Триши все эти томительные летние месяцы просидела в Тарритауне, ожидая ребенка.
К концу лета появилась малютка, ее назвали Луизой; а когда ей исполнилось полтора или два месяца, семейство в полном составе переселилось в Нью-Йорк.
«Вот он, желанный час», — думалось Льюису, когда экипаж, подскакивая на неровностях мостовой, катил по Десятой улице к дому дядюшки Эбенезера.
Лошади стали, он помог выйти жене, нянька несла младенца, все подошли к подъезду.
— Ах, Льюис! — вскричала Триши, и малютка Луиза издала сочувственный вопль.
Над входной дверью дядюшки Эбенезера, респектабельной дверью, ведущей в почтенный дом, красовалась большая вывеска. Золотыми литерами по черному полю на ней было начертано:
ГАЛЕРЕЯ ХРИСТИАНСКОГО ИСКУССТВА
Открыта по будним дням от 2 до 4
Входная плата — 25 центов. Для детей — 10 центов
Увидев, что жена побледнела, Льюис крепко взял ее за руку.
— Поверь, это единственный способ, чтобы картины получили известность. И я добьюсь этого, несмотря ни на что. — В его голосе послышалось что-то от прежнего Льюиса.
— Хорошо, дорогой. Но ты хочешь пускать всех желающих?.. Даже случайных прохожих?..
— Если мы позовем только наших друзей, ничего не изменится. Они видели эти картины, и мы знаем, что они скажут.
Триши вздохнула, признавая его правоту.
— Ну, а… плата за вход?
— Позднее, если удастся, мы ее упраздним.
— Ах, Льюис, я так тебя понимаю.
Храбро взяв его под руку, она переступила порог под этой ужасной вывеской. Протестовавший младенец вопил в арьергарде.
— Наконец я увижу картины при ярком свете! — воскликнула Триши, входя в вестибюль, и остановилась, чтобы горячо обнять мужа.
— Теперь им отдадут должное! — откликнулся Льюис, осчастливленный поддержкой жены.
Когда, покинув Нью-Йорк, они затворились от мира, Льюис решил не читать ежедневных газет. Триши охотно его поддержала, и они стали жить у себя в Тарритауне, как если бы домик их был наглухо заперт или стоял бы вообще на иной, более счастливой планете.
Однако наутро, в назначенный день вернисажа, Льюис нарушил свое строгое правило и тайно отправился за свежими выпусками главных нью-йоркских газет. Вернувшись, он прошел прямо в
— Полно, Триши, не принимай близко к сердцу, — сказал Льюис нетвердым голосом.
Она подняла залитое слезами лицо.
— Ах, дорогой мой… А я-то уверена, что ты не читаешь газет…
— Сегодня особый день, Триши.
— Конечно, особый. И ты совершенно прав. Какое это имеет значение?
— Никакого решительно. Все, что нам с тобой нужно, — это терпение и немного настойчивости…
На минуту она задумалась. Потом обняла его и склонила головку к нему на плечо.
— Дорогой мой, я все подсчитала, и, поверь, очень старательно. Пусть мы даже сэкономим на топливе, станем топить только в детской, все равно нам не хватит на смотрителя и на швейцара. Ты ведь хочешь, чтобы галерея была открыта все будние дни.
— Я подумал об этом, Триши. Я сам буду смотрителем, и я сам буду швейцаром.
Он посмотрел ей в глаза. Как она это примет? Она побледнела и еле сдержала слезы.
— Ах, как занятно! — сказала она весело. — У тебя будет случай, Льюис, послушать, что они там говорят. Ведь стоит им раз присмотреться к картинам, понять, почувствовать их, и у них появятся преинтересные мнения… Скажи, я права? — Она отвернулась от мужа и подняла из кровати спящую девочку. — А ты как считаешь, малютка?
И Льюису тоже пришлось на минутку отвернуть лицо в сторону.
«Найдется ли во всем нашем городе другая такая женщина?» — спросил он себя. О, нью-йоркское общество сумеет насытиться этим новым скандалом: Льюис Рейси — швейцар и смотритель собственной галереи. Каково будет бедной Триши! Она ведь более чувствительна к грубым насмешкам, чем он, и она не захвачена его апостольским рвением. Каково будет ей терпеть их глумление и шутки? Но Льюис тут же прогнал свои невеселые мысли. Пробил час! Он докажет им всем, что это великая живопись, — ни о чем другом он не станет сейчас и думать! Ухмылки невежественных газетчиков его не тревожат. В его галерею придут просвещенные, разумные люди. Они увидят, поймут… И он им в этом поможет.
Вначале посетителей было достаточно, но голос картин оставался для них невнятен — не помогли и старания Льюиса. Поскольку считалось невиданным, чтобы человек в своем собственном доме показывал картины за деньги, и газеты язвили по этому поводу, то в самые первые дни галерея подверглась набегу охотников до шумных сенсаций. Эти гости вели себя дурно, и однажды, чтобы выставить их, пришлось даже позвать полисмена, который впервые за всю свою профессиональную практику столкнулся с подобной задачей. Вскоре, однако, само название на вывеске — речь ведь шла о «Христианском искусстве» — охладило этот класс посетителей, и их сменили другие, тупо-благопристойные. Они с рассеянным видом бродили по залам и, покидая выставку, говорили, что деньги потрачены зря. Позднее и этих не стало — наступил полный спад. От двух и до четырех каждый день Льюис, ежась от холода, сидел, окруженный своими сокровищами, или мерно шагал по пустынным, покинутым залам. Но он не считал сражение проигранным: вот-вот откроется дверь — и войдет посетитель. Тот самый, кого он так ждет.