Слишком сильный

Попов Валерий Фёдорович

«Скорая помощь» была желтого цвета: не скрою, это насторожило меня.

— Куда меня везут? — спросил я Данилыча, когда меня задвинули внутрь и он сел в креслице рядом.

— Не беспокойся, все нормально, — проговорил он, удерживая меня рукой, чтобы я не вскочил.

«Не хватало еще загреметь в парижский сумасшедший дом!» — подумал я и расхохотался.

Данилыч встревоженно посмотрел на меня. Какое-то ликование поднималось во мне; видимо, из-за того, что я остался жив, избежал гибели, хотелось прыгать, хохотать, острить.

— Эх, жалко, не удалось принять участие в этой переделке! — воскликнул я. — Чем там все закончилось, без меня?

Данилыч, конечно, сказал, что только ему удалось как следует

развернуться, он тут же раскидал этих грабителей, как котят: но задержать, к сожалению, никого не удалось.

Я пытался подняться и посмотреть, по каким хоть улицам мы мчимся. Но Данилыч не позволил мне этого, нажал ладонью на плечо. Но все равно настроение было отличное, я почему-то чувствовал себя героем.

«Да, — усмехаясь, подумал я, — некоторым, может, и удается проехать по Парижу, но редко кому из наших так везет, чтобы проехаться по Парижу на «скорой помощи»!»

К ужасу всего отеля меня пронесли через холл и внесли в лифт на носилках.

— Ну все? — спросил я Данилыча, когда все посторонние вышли, и тут же поднялся и пошел в ванную. Данилыч только с отчаянием махнул рукой. Голова, правда, еще звенела, но самочувствие уже было вполне бодрым. Я вышел из ванной и сел за столик: надо было подготовиться к завтрашней пресс-конференции, кое-что обдумать.

Компьютерные часы — подарок — я снял с руки, положил перед собой и некоторое время любовался ими: все-таки как-никак отстоял их в бою, хотя на часы они вроде не покушались, а покушались на шубу.

Потом я стал набрасывать кое-какие мысли и, чтобы не подзабыть, стал вводить их в память компьютера латинскими буквами, но на русском языке; эти комбинации букв на экранчике — дисплее — выглядели слегка неуклюже… но имею я право хотя бы мысли свои излагать по-русски?

Когда Клод на следующий день заехал за мной, чтобы вести на пресс-конференцию, и увидел мою забинтованную голову, он изумленно присвистнул и сказал по-русски:

— Да, с тобой не соскучишься!

Клод, будучи колоссально деловым, пытался выжать из меня все, что можно. Так, при встречах со мной он каждый раз как бы случайно, по рассеянности переходил на русский — бесплатно, так сказать, упражнялся. Я, со своей стороны, делал то же самое, только наоборот — разговаривал только по-французски. Как говорится, «нашла коса на камень». От этой пословицы Клод был в полном восторге, как от многих других. Сколько он уже знал наших пословиц и поговорок — это уму непостижимо, впору целому институту!

Данилыч пытался меня не пустить: но как я мог остаться, если меня ждали международные дела!

Встреча эта была довольно многочисленной и происходила в Центре Юнеско — здании довольно странной, модернистской архитектуры, но внутри очень удобном и эффектном. Из обрывков разговоров в кулуарах я ухватил, что главная тема этой встречи — разоружение, причем многие, как я и опасался, были против вывода американских ракет из Франции, боясь нас.

— Ну дела! — я просто разнервничался.

— Отведу тебя к твоим соотечественникам. Некогда тут мне с тобой, балбесом, возиться! — Клод тщательно выговорил эти слова и гордо поглядел на меня: «Ну как?».

— Смотри, схлопочешь! — дружески сказал ему я, и Клод, конечно же, это выражение тут же жадно записал.

Мои соотечественники приняли меня сухо и даже несколько настороженно. «И так забот полон рот, да еще и этот ребенок тут появился, да еще забинтованный» — реакция их была приблизительно такова.

Никто из них даже не назвал себя. Кто они были тут — журналисты или работники посольства или торгпредства, — так и осталось мне неизвестным: не детского, мол, ума это дело!

Только один из них буркнул свою фамилию, — кажется, Мизюков. Он же слегка небрежно сказал мне, что дело тут предстоит серьезное, враг коварен и поэтому чтобы я (имелось в виду, с моим куриным умишком) не смел

бы высовываться: могу только иногда, по его сигналу, выкрикивать: «Мир! Дружба!» — и это все.

Сразу повеяло воспоминаниями о родной школе, о замечательной нашей директрисе Латниковой: она тоже горячо мечтала о том, чтобы дети не мыслили, а только бы декламировали текст, написанный другими — лет так до сорока. Но не зря я прожил последние месяцы, кое-что понял; бояться таких людей, во всяком случае, уже перестал.

— Ну посмотрим, как получится, — дружески сказал я Мизюкову. — Если вы не справитесь, я помогу.

Мизюков посинел.

Потом они понемногу пришли в себя и продолжили прерванный мной разговор.

Я опять разволновался, слушая их: «Ну что они говорят!» Вернее, говорили они, может, и правильно — о том, что это реакционная пропаганда пугает нами французов… правильно!! Но каким тоном они это говорили! На всю жизнь я запомнил точнейшую мысль Данилыча: что главным часто является не смысл, а тон. Можно призывать к добру, но злым тоном, а потом удивляться, почему тебе отвечают злом. Тут, — как с тревогой понял я, — может как раз получиться это самое! У Мизюкова была огромная, презрительная ноздря, и этой ноздрей он как бы презирал всех, к кому бы ни обращался… И так он еще разговаривает со своими — можно себе представить, как он выступит перед ними! Нет, нельзя его выпускать. Но что можно было с ним сделать? Он был уверен в том, что он один среди всех умный, — и переубедить его было невозможно; на этой самоуверенности, как понял я, он и вылез вверх, и по мере этого его вылезания самоуверенность его возрастала. Я понял, что отчасти напряженность сохраняется из-за таких, как он. Можно так бороться за мир, что все сделаются твоими врагами. Но как это можно было ему объяснить? «Может, — подумал я, — ему так и надо, чтобы все было драматично и сложно, чтоб показать, что работа у него тяжелая и за нее ему положено птичье молоко?»

Я рассказал им пару анекдотов, но они стали еще мрачней.

Тут все встали и двинулись в зал. Меня, естественно, они забыли пригласить с собой, но я не обижался на них за это, вернее, обиделся еще раньше.

Не было президиума и зала; все сидели вместе, беспорядочно и непринужденно.

Сначала выступали французы, потом англичане. Все они говорили о том, что очень рады уничтожению ракет в Европе, но опасаются оставшегося обычного вооружения, и неплохо бы покончить и с ним.

И тут поднялся Мизюков. Одного взгляда на него мне было достаточно, чтобы понять, что он сейчас все испортит. Так и вышло. Он заявил, что все, о чем говорили здесь, — клевета, что никакого преимущества в обычном оружии русские не имеют… По смыслу это было правдой, но по тону это выглядело прямо противоположно: конечно же я покрепче буду, чем вы, говорили его тон и взгляд! Хуже выступить, на мой взгляд, было невозможно. Главное — все корреспонденты почувствовали то же, что и я, — не дожидаясь окончания перевода, они стали торопливо строчить: смысл, как я и опасался, оказался не главным, главное — тон! Как он этого не понимает? А может, понимает, может, специально дает себе работы в этом уютнейшем городе еще лет на пятьдесят?

В наступившей напряженной тишине журналисты строчили. Мизюков величественно сел. Я понял, что наступил самый важный момент в моей жизни, — если я сейчас ничего не сделаю, я не сделаю ничего никогда!

Я вдруг вскочил, поднял руку. Все, застыв, уставились на меня.

— Я, конечно, самый сильный, потому что русский, — сказал я, — но французские силачи не читали, видимо, газет и оказались сильнее меня! — Я показал на забинтованную голову.

Раздался смех, потом дружные аплодисменты. Потом я увидел, что кино-, теле- и видеокамеры поворачиваются куда-то в другую сторону. Я обернулся туда же — и увидел Фреда. Он тоже был с забинтованной головой. Вот это номер!