Слияние истерзанных сердец
Шрифт:
– Нужна – не то слово.
– Утро тебя устроит? Или мне уйти на ночь глядя?
Она испугалась, что опять расплачется, поэтому оттолкнула его и быстро зашагала к дому.
– Значит, завтра.
Она сама не поняла, то ли холодный тон Ника, то ли ее собственные чувства толкали ее бежать обратно и молить Ника, чтобы он объяснил, почему так хочет от нее избавиться.
Добравшись до своей комнаты, она бросилась на кровать, свернулась в комочек и дала волю слезам.
Она еще помнила, как Ник прижимался к ней всем телом, как пахла его кожаная безрукавка, какой вкус был у его губ.
Мало-помалу
Прошло больше часа, прежде чем Томазина встала с кровати, вытерла глаза и высморкалась. Есть ей не хотелось, и она решила вместо ужина собрать свои вещи. Рано утром она отправится в Манчестер. Ничего, дойдет как-нибудь. А там придется отдать себя на милость материнской родни.
Она направилась к комоду, в который сложила почти все вещи, и только тут поняла, что кто-то побывал в ее комнате, пока она выясняла отношения с Ником. Книга с записями ее матери лежала открытая на скамье возле окна, хотя она точно помнила, что спрятала ее в сундук.
Вытерев вспотевшие руки о юбку, Томазина долго не могла сдвинуться с места. Что же искали в ее вещах? И кто искал?
Она медленно огляделась, но все остальное лежало как прежде. Томазина посмотрела на книгу, потом приблизилась к ней, и тут ей в голову пришла другая мысль. А вдруг искали ее, а не тайны Лавинии?
Томазина легонько провела ладонью по странице, на которой ее мать своей рукой описала цветок, ею же засушенный и приклеенный к странице слева. Если заварить сухие листья, читала Томазина, то можно лечить кашель, эпилепсию, воспаленные гланды. Растертые в порошок листья можно добавлять к другим, чей вкус не изменится.
Она не забыла написать, что будет, если дать слишком много листьев, но запись была сделана другими чернилами, словно Лавиния сама ставила опыты и занималась этим довольно долго. Неискушенная Томазина не поняла, что особенного именно в этой записи, чего искал в ней тайный посетитель и зачем вообще врываться к ней без спросу, если никто даже словом не обмолвился об этой книге до сих пор?
Со вздохом она закрыла ее и положила на пол возле сундука, потому что одной рукой никак не могла поднять крышку. Остальные вещи оставались нетронутыми, разве лишь зимняя накидка, в которую была завернута книга.
Томазина постаралась убедить себя, что произошло лишь недоразумение и не стоит из-за этого расстраиваться, после чего взялась за вещи. И все-таки руки у нее дрожали… Она дотронулась до лютни, захотела вытащить ее, но едва не уронила на пол, а потом крепко прижала к груди. Ткань, которой был обит сундук изнутри, разорвалась в одном месте, и Томазина неожиданно вспомнила.
Мать хранила в нем свои вещи. Томазина закрыла глаза и увидела мать на коленях возле сундука. Она потянулась к задней стенке, где был тайник.
Волнуясь все сильнее, Томазина отодвинула сундук от стены и в точности повторила движения матери. Раздался
Щель была узкой. Томазина просунула в нее палец и с трудом вытащила ящичек.
Томазина закрыла глаза, не зная, что лучше: не найти ничего или разгадать хотя бы одну из тайн матери? Тяжело вздохнув, она подняла веки.
В ящичке были бумаги. Томазина вытащила один листок. На нем оказался рисунок, и Томазина тотчас узнала руку Лавинии, хотя на рисунке не было ни травинки, ни цветка. На Томазину смотрела Фрэнси Раундли восемнадцати лет.
Она стала вытаскивать другие листы и вспомнила, что Лавиния любила зимой, когда делать было нечего, рисовать. Она и дочь этому научила, и рисование стало одним из немногих их общих занятий, когда они жили в Кэтшолме. Переехав в Лондон, Лавиния потеряла интерес к рисованию: за девять лет она ни разу не взяла в руки карандаш. Даже все цветы были нарисованы ею до падения с лестницы.
Рассматривая один рисунок за другим, Томазина понемногу вспоминала. Вот Констанс. Совсем малышка. Или это ее сестричка, которая умерла? Теперь уж не узнаешь. В отличие от остальных портрет не был подписан. Ни имени, ни даты.
А вот и Ник, когда ему исполнилось шестнадцать. Томазина торопливо убрала рисунок. Она не хотела думать о Нике ни сейчас, ни вообще. Не задержался у нее в руках и портрет его отца. Зато она долго вглядывалась в Джона Блэкберна. В сорок лет он сохранил густые волосы. Глаза у него умные, и нижняя губа полнее верхней, что придавало его улыбке чувственный оттенок. Вряд ли Томазина часто виделась с хозяином поместья, но теперь она вспомнила, что он был высокий, длинноногий и, кажется, голубоглазый – как Фрэнси.
Рисунки навеяли на нее грусть, тем более что она собиралась навсегда распрощаться с Кэтшолмом. Она возьмет их с собой. Они будут напоминать ей о здешних местах. Одного она не понимала: почему матушка спрятала их здесь, а не забрала с собой в Лондон.
В ящичке оставались три листка, и она достала их, не подозревая об их будущем значении в ее жизни. На первом был Рэндалл Кэрриер. На втором – нелицеприятный портрет Ричарда Лэтама, которого Лавиния изобразила презрительно усмехающимся. А на последнем была сама Томазина. Улыбаясь, Томазина стала разглаживать лист бумаги, едва взглянув на надпись, потому что заранее знала, что там должно быть написано. Однако, смутившись тем, что заметила две строчки, а не одну, Томазина прочла их – и не поверила собственным глазам.
Лавиния аккуратно вывела каждую букву, так то ошибиться было невозможно:
Томазина в возрасте десяти лет. Моя старшая дочь.
5
– Старшая… – прошептала Томазина.
Она была неприятно поражена, однако уже нельзя было сделать вид, что она не видела этого слова.
Чуть позже она стала смотреть на него с удовольствием. Оно значило, что у нее есть семья. Сестра. И не просто сестра, а родная сестра! Лавиния Стрэнджейс произвела на свет еще одну дочь. И если Томазина – старшая, значит, она должна быть младшей.