Через некоторое время Санька, в очередной раз обиженный бабой Васылыной, предложил мне её взорвать. При этом он вытянул из кармана бечёвку с прикрученными на одном конце квадратными батарейками и уверил меня, что если батарейки закрепить на пути у бабки Васылыны и покрепче дернуть за бечёвку, то батарейки
взорвутся и, если повезет, разорвут старуху. Отказаться от диверсии у меня, несмотря на природную робость и нелюбовь к брутальному насилию, не было сил. Уж очень много было «за». Батарейки были заложены и замаскированы под крыльцом Васылыны. По всем правилам фильмов про партизан. Дело было ранним вечером. Начинающийся закат уже пригасил краски яркого лета. Мы залегли в траве и натянули бечёвку, ожидая жертву. Вот бабка на крыльце. Еще осматривается, прежде чем решиться покинуть родной порог. Даже видно, как она водит ноздрями, пытаясь по втянутому носом воздуху определить погоду. Еще миг, настанет час расплаты… И тут нас обоих ухватывают за уши грубые натруженные руки. Это Санькин отец, идя с работы, заметил в траве мою чёрную шевелюру, а рядом разглядел и сына. Зная повадки своего отпрыска, он поспешил выяснить в чём дело и, по мере надобности, вмешаться. Вмешался вовремя. Если бы он не выхватил тотчас батарейки, бабка Васылына, как пить дать, зацепилась бы за них или за бечёвку и упала бы. И иди знай, чем бы это падение отозвалось в старческом организме.
Был скандал, были крики, был плач. Санька получил свою порцию «берёзовой каши», а я нарвался на бойкот со стороны дедушки и бабушки, что действовало на меня не хуже порки.
Прочувствовав бессонной ночью свою вину (заснул только в одиннадцать, вместо привычных полдесятого), наутро я решил исчезнуть со двора с глаз долой. Убраться подальше от укоризненных
взглядов. Мой путь лежал рядом с крыльцом старухи. Когда я пробегал мимо, бабка окликнула меня: «Мишко, стой!» Впервые она обращалась ко мне и называла по имени. Я повиновался. «Заходь» – посторонившись, она пригласила меня в дом. Мне так же хотелось зайти внутрь, как приговорённому взойти на эшафот. Но сознавая свою вину, я готов был заплатить, и шагнул в лоно Васылыниной пещеры. Внутри был полумрак – ставни у бабы Васылыны были всегда запахнуты. В углу висел впервые виденный мной иконостас с ликами, лампадкой и зажжённой свечой. С потолка на толстом, витом, старом электрическом проводе свисала голая маломощная лампочка, освещая стол под ней и огромную книгу на столе. «Читаты вмиешь?» – cпросила бабка Васылына отрешённым голосом. «Д-да» – заикаясь, ответил я. «Так сидай и читай», – строго сказала бабка, открывая книгу. И я начал: «В начале сотворил Бог небо и землю…» Страшная старуха-украинка стала учить меня, что значит быть человеком и быть евреем. Вот уж поистине: «И передай сыну своему» …*
* «И передай сыну своему…» – Ветхий Завет, Книга Исхода, 13:8. Читается евреями в Пасху.
Слободка
Мое детство проходило в разнополярных мирах. «Новый мир» – это родительский дом, в котором воля родителей разрывала меня между школой обычной, школой музыкальной и секцией фигурного катания. Ничего изощрённее в деле превращения нормального мальчишки в аморфное, рефлексирующее создание, нельзя было придумать. Если есть нормальные мужики среди умеющих играть на скрипке фигуристов, заранее прошу у них прощения.