Сломанная тень
Шрифт:
– Поясом? – переспросила Лаевская.
– Ну да! Из шелковой ленты!
– Но Сихлер уверяла…
Полина наконец удостоила материнское приобретение взглядом:
– О! Знакомое платье! Мне его в прошлом году предлагали!
– Я эту Сихлер убью! – рассвирепела Лаевская. – Это ей с рук не сойдет! Сволочь! Подсунуть мне какое-то старье!
– Да не кипятитесь вы так, маменька! Платье на вас премиленько будет смотреться!
– Прошлогоднее?
– Ну и что? В ваших летах за модой гнаться глупо, надо носить то, что к лицу.
– Что ты сказала?
– Что тут за шум? – в гостиную вошла обеспокоенная Ирина Лукинична.
– Попробуйте догадаться, тетушка! – Полина кивком указала на мать.
Ирина Лукинична заметила Дашкину:
– Добрый день, княгинюшка! Как здоровье Арсения Кирилловича?
Юлия Антоновна ответить не успела. Визгливый голос Лаевской разнесся по всему дому, и в гостиную потянулись обитатели – выяснять, что случилось. Софья Лукинична с ходу обрушилась на заглянувшую Змееву:
– Здравствуй, потаскушка! Вы знакомы, Юлия Антоновна? Воспитанница моего мужа! Они вместе пишут мемуары!
– Что вы говорите? – учтиво отреагировала Дашкина.
– Скоро эти мемуары закричат «агу-агу»!
Лаевская демонически расхохоталась. Ольга Змеева, замерев посреди комнаты, одарила ее испепеляющим взором. Софья Лукинична продолжала атаковать:
– Видите, как нынче воспитывают! Даже не покраснела, кикимора!
Ольга побелела и сжала в кулачки тоненькие пальцы.
– Тощая, как цапля, дунешь – улетит, – продолжала оскорбленная супруга. – И такое вот пугало украло у меня мужа!
– Софушка! – взмолилась Ирина Лукинична. – Замолчи!
– А между тем, княгиня, у этой бабы-яги женишок есть! Еще не муж, а уже рогат! Полный идиот!
Налединская, бросив на пол веер, вскочила со стула:
– Не смейте! Матвей Никифорович – прекраснейший человек!
– А я разве возражаю? – пожала плечами Лаевская. – Конечно, прекраснейший. И горе у нас с ним общее.
Казалось, еще слово – и Ольга взорвется; она вонзила ногти в ладони, сдерживаясь изо всех сил. К ее счастью, шаркая и крестясь, в комнату вплыла Марфуша.
– Ой, глядите! – Лаевская моментально переключилась на нее. – Дурочка-то наша в вуали!
Блаженная обыкновенно ходила в темном коленкоровом платье, изрядно поношенном и залатанном, а на голову повязывала черный платок. В капоре с вуалью она явилась домочадцам впервые.
– Нестор Викентьевич вчера преставился, – объяснила Ирина Лукинична. – Марфушенька на отпевание ездила!
– Поют! – тоненьким голоском сообщила блаженная. Свои мысли для пущей загадочности она часто изрекала обрывочно. Слушателям приходилось самим додумывать, что же «блаженная» хотела сказать. В данном случае, видимо, подразумевалось: «Нестор Викентьевич в раю, и там ему поют ангелы».
– Черти твоего кровопийцу жарят! – возразила Лаевская.
Возмущенная юродивая затопала ногами.
– Ты, Марфушка-болтушка, не переживай! – успокоила ее Софья. – Тебя на соседний вертел насадят!
Блаженная откинула вуаль и заорала,
– Чур! Чур! Одолели!
– Демоны Софью одолели! – поняла ее Ирина Лукинична и вспомнила утренний разговор с Угаровым.
– Даже имени не произноси! – сверкнула глазами Лаевская. – Подлец! Развратник! На честь мою покушался!
– Какая в твои годы честь… – схватила Софью Лукиничну за руку сестра.
– В мои годы? Так и ты меня старухой считаешь?
– Конечно! Я старуха, и ты старуха!
– Тогда это платье и носи! – Софья Лукинична швырнула в сестру бархатной обновкой и выскочила прочь.
– Что за шум? – в гостиную заглянул зевающий Кислицын.
– Матвей Никифорович! – обрадовалась Полина. – А я думала, вас дома нет!
– Нет, я давно со службы вернулся, прилег, да и заснул! – молодой человек учтиво склонился над ее ручкой.
– Заболели? – забеспокоилась Налединская.
– Не выспался! – улыбнулся Кислицын. – Кто шумел?
– Маман! Кому ж еще!
– О! Княгиня! Прекрасно выглядите! – Матвей Никифорович подошел к Дашкиной. – Как поживает его сиятельство?
– Все так же зануден! – ответила Юлия. – Сегодня раз двадцать спросил, куда я подевала какой-то черновик. А я его в глаза не видела.
– Матвей Никифорович! Чужих жен целуете, а невесту свою? – обеспокоенно напомнила Ирина Лукинична.
– А мы с Ольгой Борисовной виделись! Да и вся жизнь у нас впереди, успеем. – Кислицын подошел к невесте. – Как, осмелюсь спросить, продвигаются мемуары Андрея Артемьевича?
– Сегодня работали мало. Я ездила на кладбище. Годовщина отца…
– Светлая память! Вам удивительно идет черный цвет!
– Спасибо, Матвей Никифорович!
В гостиную, опираясь на палочку, вошел Андрей Артемьевич Лаевский:
– Ирина Лукинична! Хорошо, что застал. Письмо вам от графини Кобылиной.
Пожилая дама схватилась за сердце:
– От Прасковьи Кузьминичны?
– От нее, от нее. На конверт взгляните! Узнаете почерк? Я его хорошо помню. Когда-то и мне писала, – старик заулыбался, вспомнив бурную молодость, но, заметив ужас родственницы, осведомился: – Что с вами? Нехорошо? Не послать ли за доктором?
– Прасковья Кузьминична умерла год назад, – с трудом произнесла Ирина Лукинична.
– Что вы говорите? – расстроился Лаевский. – Я и не знал.
– Андрей Артемьевич! – подошла к нему Змеева. – Помните, вы еще на отпевании рыдали?
На глаза старика навернулись слезы, он полез за платочком:
– Забыл! Опять забыл!
Провалы в памяти Андрей Артемьевич переживал болезненно. Вот и сейчас губы его задрожали, а руки сами потянулись… к Ольге! Юная воспитанница стала за последний год самым близким и дорогим старику человеком. С женой Лаевский жил из сострадания. Сын и дочь давно выросли, и хотя внешне выказывали должную любовь, относились к чудаку пренебрежительно: выйдя в отставку, Андрей Артемьевич с головой погрузился в военную историю – запоем читал учебники и мемуары, на полу разыгрывал с солдатиками великие сражения.