Сломанные крылья
Шрифт:
Я справился о его здоровье. Он повернул ко мне изможденное лицо, и на его дрожащих губах появилось подобие грустной улыбки; слабым голосом, который прозвучал так глухо, будто исходил из соседней комнаты, он сказал:
– Гам, за дверью, Сельма. Успокой ее. Осуши ее слезы и приведи ко мне. Пусть она посидит рядом...
Сельма лежала на диване, охватив руками голову и уткнувшись лицом в подушки. Она с трудом сдерживала рыдания, оберегая покой отца. Медленно приблизившись, я скорее выдохнул, чем произнес ее имя. Она нервно вздрогнула, словно очнулась от страшного сна, и привстала; я поймал на себе ее оцепенелый взгляд - не понимая, почему я здесь, она, казалось, приняла меня за
Несколько секунд прошло в глубоком молчании, которое своим волшебством вернуло нас к тем счастливым дням, когда мы были пьяны от хмеля богов. Кончиками пальцев Сельма смахнула слезу.
– Видишь, как изменились времена, - печально сказала она.
– Видишь, как обманула нас судьба, поспешив привести в эту ужасную пещеру? Там, где вчера весна соединила нас любовью, мы встретились зимою у ложа умирающего. Как был светел тот день и как черна эта ночь!
Конец этой фразы я едва расслышал - Сельма захлебнулась в плаче и закрыла лицо руками, будто не желая видеть прошлого, что явью предстало ее глазам.
– Мы выстоим, как башни перед бурей, - зашептал я, гладя ее волосы.
– Выстоим, как воины, грудью, а не спинами встретив мечи врагов. Побежденные, умрем мучениками, победители - заживем героями... Мука души, что стойко переносит трудности и невзгоды, благороднее бегства туда, где мир и покой. Мотылек, что витает вокруг светильника, пока не сгорит в его пламени, выше крота, мирно влачащего долгие дни в темной норе. Семени, что не выдержит стужи зимы и волнения стихий, не дано укрепить корни в земной расщелине и радоваться красоте апреля. Твердым шагом пойдем по каменистой дороге, подняв глаза к солнцу: что нам до черепов, разбросанных среди скал, и до змей, выползающих из зарослей терновника! Воплем злорадства встретят нас призраки ночи, если мы в страхе остановимся на полпути. Гимн победы споют вместе с нами духи пространства, если смело достигнем вершины! Успокойся, Сельма, вытри слезы и спрячь свою грусть. Отец твой ждет нас - нужно идти. Ты - его жизнь; его здоровье - в твоей улыбке.
Взгляд Сельмы был исполнен нежности и сострадания.
– И ты требуешь от меня терпения и стойкости, когда глаза твои полны безнадежности и отчаяния? Один голодный бедняк не накормит другого. Может ли излечить больного тот, кто не смог излечить себя?
Потупив взор, она первой вошла в отцовскую спальню.
Мы сели у изголовья больного. Пересиливая себя, Сельма улыбалась, старик же бодрился, стараясь казаться спокойным; но они прямо-таки изничтожали себя взаимной жалостью, чувствуя боль, слабость и сердечные муки друг друга: так без звука, встретившись утрачивают порыв две равновеликие силы.. Находящийся при смерти отец, истерзанный несчастьем дочери, и любящая дочь, потрясенная недугом отца, - душа, готовая отойти, и другая, исполненная отчаяния, - соединились перед лицом любви и смерти; и рядом с ними был я - страждущий и исполненный cocтрадания.
Нас троих соединила рука судьбы и, крепко стиснув, истерла в прах: старика, что похож на ветхую хижину, разрушенную наводнением, девушку, которая подобна лилии, чья головка срезана острым серпом, и юношу, напоминающего зеленый побег, осыпанный снегом; все мы были игрушками в руках судьбы.
Старик заворочался под одеялом, протянув к дочери исхудавшую руку.
– Вложи свою руку в мою,- сказал он со всей той нежностью, что есть в груди отца, и со всей той мукой, что скрыта в сердце больного.
Сельма подала ему руку, и отец ласково сжал ее своими пальцами.
– Годы утомили меня, дитя мое, - продолжал он.
– Я прожил долгую жизнь, в любую пору получал то, что приносит усладу, и не терял времени даром. В детстве я гонялся за бабочками,
При этих словах голос его исполнился сладости упования и надежды, иссохшее лицо просветлело тем светом, что льется из глаз ребенка. Просунув руку под подушку, он достал небольшой старинный портрет в позолоченной рамке, рисунок которой стерся от частых прикосновений и поцелуев.
– Сядь поближе, дитя мое, - сказал он, не отрывая глаз от этой реликвии.
– Такою была твоя мать. Это ее тень, запечатленная на бумаге.
Сельма приблизилась к отцу, вытерла слезы, чтобы лучше видеть потускневшее изображение, и впилась в него взглядом - как в зеркале, перед ней было ее собственное лицо. «Мама? Мама?» -прошептала она и, повторяя одно лишь это слово, прижимала портрет к дрожащим губам, будто надеясь горячим дыханием вдохнуть в него жизнь.
«Мать» - это самое нежное слово, которое когда-либо произносили человеческие уста, и «мама» - самое ласковое обращение. Короткое слово, полное любви и надежды, заключает в себе всю нежность, что есть в человеческом сердце. Мать - все в жизни, она утешает в печали, вселяет надежду в отчаянии, придает силы в минуту слабости; она - источник нежности, сострадания, жалости и прощения; кто теряет мать, теряет человека, на чью грудь он мог бы склонить голову, чьи глаза охраняли бы его, а рука - давала благословение.
Все в природе символизирует материнство. Солнце - мать Земли, которую оно согревает своей теплотой, ласкает светом и не покидает, пока убаюкает пением морских волн, трелями ручейков и щебетанием птиц; Земля - мать деревьев и цветов, которые она производит на свет, вскармливает, а затем отнимает от груди; цветы и деревья, в свою очередь, - ласковые матери сладких плодов и животворных семян; матерь же всего сущего - это совершенный, вечный, неистребимый Дух, исполненный красоты и любви.
Сельма Караме не знала матери, умершей, когда она была совсем ребенком, но при виде ее портрета, потрясенная, помимо своей воли воскликнула: «Мама!» Это слово скрыто в наших сердцах, как семя - в сердце Земли, и оно срывается с языка в часы печали и радости - так аромат из сердца розы летит в чистое, благоухающее пространство.
Сельма то неотрывно смотрела на портрет матери, то страстно целовала его, то прижимала к трепещущей груди; потом принималась горько вздыхать. С каждым вздохом уходили ее силы, и вот в исхудавшем теле почти не осталось жизни... Сельма в изнеможении опустилась на пол рядом с постелью отца. Фарис Караме положил обе руки ей на голову.
– Ты видела лишь образ матери на листке бумаги, - сказал он.
– А теперь будь внимательна - я передам тебе один ее разговор.
Сельма подняла голову, как птенец, что выглядывает из гнезда, слыша меж ветвей трепет материнских крыльев. Она была внутренне напряжена и вся, казалось, обратилась в зрение и слух.