Слово безумца в свою защиту
Шрифт:
Она слушала меня с полным вниманием, ее буржуазный ум готов был клюнуть на приманку, однако он все же не проглотил ее. Но если судить по тому, как ее лицо, сперва искаженное угрызениями совести, просветлело, когда я признал за ней право располагать своим телом, поскольку в то время она еще не получала от меня денег, то можно смело сказать, что мои доводы показались ей убедительными. И обманутого мужа она тоже оправдала, назвав его «благородным сердцем».
Так и не вырвав у нее признания, я продолжал свою речь, оставляя Марии всяческие лазейки, чтобы она не оказалась припертой к стенке, спрашивал ее совета относительно
Я говорил целый час, и все это время она просидела у моего стола, нервно вертя в руках ручку, но не произнесла ни слова, лишь несколько раз у нее вырывались какие-то междометия.
Наконец я вышел, чтобы прогуляться и сыграть партию в биллиард. Когда я вернулся к себе в комнату, я застал Марию на прежнем месте, она сидела неподвижно, будто статуя, уже больше двух часов.
Услышав, что я вошел, она выпрямилась и спросила меня:
– Это была ловушка, да?
– Да что ты, конечно нет! Неужели ты думаешь, что я способен погубить мать своих детей!
– По-моему, ты на все способен, ты хочешь от меня избавиться, как уже хотел тогда, когда подослал ко мне господина Ц. (тут она называет имя друга, который еще не был упомянут), чтобы меня соблазнить. Ты рассчитывал погубить меня, уличив в прелюбодеянии.
– Кто тебе это сказал?
– Хельга!
Это подруга Марии, та, последняя, которая появилась перед нашим отъездом. Вот как она мне отомстила!
– И ты ей поверила?
– Конечно! Но я тебя тоже обманула, как, впрочем, и господина Ц. Да, да, обманула вас обоих!
– Выходит, ты меня обманывала с кем-то другим?
– Я этого не говорила!
– Нет, ты только что в этом призналась. Раз ты обманула нас обоих, значит, и меня тоже. Разве это не логично?
Она ведет себя так, будто и в самом деле виновата, сердится, требует доказательств.
Доказательства!
Раздавленный коварным обманом, жертвой которого стала Мария – я и не предполагал, что жалкое человеческое сердце способно на такую низость, – я склонил голову и пал перед ней на колени, моля ее о прощении:
– Да как же ты могла в это поверить! Ты думала, что я хочу от тебя отделаться! Это я-то, который всегда был тебе верным другом и преданным мужем, который жить без тебя не может! Ты ведь жаловалась на мою ревность, ты сама видела, как женщины пытались меня соблазнить, но я всегда разоблачал перед тобой их дьявольские козни, и ты все-таки в это поверила!
Она испытала жалость ко мне и в порыве искренности, охватившей ее на мгновение, призналась, что никогда в это не верила.
– И все же ты мне изменяла! Скажи мне правду, и я тебя прощу. Избавь меня от черных мыслей, которые стали моим наваждением. Скажи правду!
Она не сказала правды, а ограничилась лишь тем, что еще раз обозвала господина Ц. «негодяем».
Мой самый близкий друг – негодяй! Я хотел только одного – умереть. Жизнь стала для меня невыносимой!
Во время обеда Мария обращалась со мной приветливей обычного, а вечером, когда я уже лежал в постели, она пришла ко мне в комнату, села возле кровати, стала пожимать мою руку, целовать глаза, а в конце концов вдруг разрыдалась, и вид у нее был совсем несчастный.
– Ты плачешь, дорогая? Скажи мне, что за горе тебя мучает, и я
Она бормотала только какие-то невнятные, обрывочные фразы, что-то про мое великодушное сердце, про мою снисходительность к людям, про широту взглядов и про испытания, уготовленные нам жизнью.
Что за странность! Я обвинил ее в измене, а она в ответ меня ласкает и поет дифирамбы!
Однако поджог был совершен, и пожар не мог не разгореться. Она мне изменила, это ясно. Значит, я должен узнать, с кем именно! Последующая затем неделя была из самых горьких в моей жизни. Я вынужден был отказаться от всех своих принципов, врожденных, полученных по наследству и в результате воспитания, и пойти на преступление. Я решил распечатывать письма, которые получала Мария, чтобы понять наконец, на каком я свете. И несмотря на то, что по отношению к ней я проявлял в этом смысле полное доверие, разрешая читать адресованную мне корреспонденцию во время моих отъездов, мне трудно было нарушить священный закон, результат так называемого социального контракта, охраняющий тайну переписки.
И все же я скользил по наклонной плоскости, и в один прекрасный день, потеряв к себе всякое уважение, держал в руках распечатанное письмо, и руки мои так при этом дрожали, словно я развернул смертный приговор своей чести. Итак, я читаю сочинение ее подруги-авантюристки, как всегда подписанное шифром «№ 1».
В издевательских, пренебрежительных выражениях она изощрялась насчет моего безумия и возносила молитву господу богу, чтобы он освободил Марию от ее страданий, призвав меня к себе.
Выписав из этого письма самые наглые фразы, я заклеил конверт, решив подбросить его к вечерней почте. В соответствующий час я вручил жене письмо и сел рядом, чтобы наблюдать за ней.
Дочитав, видимо, до того места, где шла речь о желательности моей скорейшей смерти – это были как раз первые строчки на второй странице, – она рассмеялась недобрым смехом.
Таким образом, получалось, что единственный путь к освобождению от угрызений совести моя любимая видела в том, чтобы я умер. Самые большие надежды на избавление от моральных последствий своей измены она связывала с моей кончиной, после которой она получила бы к тому же деньги по моему страховому полису и пенсию, как вдова знаменитого поэта. Тогда она смогла бы снова выйти замуж либо остаться соломенной вдовой и жить, как ей заблагорассудится. О, любимая!
Итак, moriturus sum [33] , я приближал катастрофу, вовсю потягивая абсент, который делал меня счастливым, и играл в биллиард, который охлаждал мой пылающий мозг.
Но тем временем возникло новое осложнение, более пагубное, чем все, что было до сих пор. Литераторша, которая делала вид, что привязалась ко мне, на самом-то деле была покорена Марией, воспылавшей к ней столь горячей любовью, что это могло дать повод всяческим сплетням.
В то же время приятельница этой литераторши, художница, стала ревновать ее к Марии, что лишь подлило масла в огонь. Как-то вечером Мария, несколько помягчевшая от моих объятий, спросила меня, уж не влюблен ли я в N.
33
Обреченный на смерть (лат.).