Слово дворянина

Ильин Андрей

Теперь по переулку шли трое. Первым, подметая широкими клешами мостовую — матрос, подле него ступал дородного вида мужчина с тростью, а уж за ними, чуть поодаль, брел невзрачный господин в ношеном сюртуке, подняв воротник да сунув руки глубоко в карманы.

Пусто в переулке — ни единой-то живой души. Тишина гробовая.

Цок-цок-цок!..
– стучат о булыжник подковки, что на башмаках матроса набиты — эхо звонко отражается от стен. На душе тревожно, чудится, будто из черных провалов подворотен глядят на них чьи-то недобрые

глаза.

— Куда дале-то? — отчего-то шепотом спросил дородный мужчина.

— Вон туды, — указал пальцем матрос.

Прошли в щель меж домами, оказались во дворе, где вдоль стен, громоздясь друг на друга, валялся всякий выброшенный из окон и вынесенный из квартир хлам. До дворов руки советской власти покуда еще не дошли, ладно хоть с главных улиц мусор убирать начали.

Средь мусора натоптана десятками ног тропинка — видать, много кто сюда ходит. По ней и пошли друг за дружкой — мужчина с тростью впереди, за ним матрос, последним господин в сюртуке.

Крылечко какое-то да дверь. Дале хода нет...

— Здесь?

— Здеся!

Матрос отошел на шаг, стукнул в окошко, да не просто так, а условленным стуком — раз да через паузу еще три. Дрогнула, отползла на окошке занавеска — засветило в щель желтым светом керосиновой лампы. Чье-то лицо, припав к грязному стеклу, глянуло на улицу.

Вот уж и за дверью завозились. Звякнула щеколда. Приоткрылась дверь на цепочке.

— Чего вам?.. Чего шляетесь ни свет ни заря?.. Матрос выступил вперед.

— Это я, Сашка-матрос... Не узнаешь разве? К Соломону мы, дело у нас к нему...

Дверь захлопнулась, но лишь на мгновенье, дабы цепочку с гнезда сбросить, да тут же широко распахнулась.

— Заходь, коль надоть...

Первым на крыльцо ступил Сашка-матрос, за ним, вплотную наседая, мужчина с тростью, а уж за ним, воровато озираясь, господин в сюртуке.

Как зашли — дверь тут же позади захлопнулась.

— Сюда извольте.

Невидимый в полумраке человек сопроводил их по длинному коридору, который закончился комнатой, где стоял большой, с резными ножками, стол да конторка, а вдоль стен были расставлены старые, скрипучие стулья.

— Туточки пока положите. Сели. Огляделись.

Помещение темное, с единственным, в железной решетке, окошком. На полу пыль да грязь уличная комьями. Да не одни они здесь...

Пред столом, навалясь на него грудью, стоит парнишка фартового вида в сапогах гармошкой. По другую сторону, вдев в глаз большую часовую лупу, низко склонился седой человек. Подле него, на столе, горкой свалены украшения.

— Так-с, так-с, — приговаривает седой ювелир, вытягивает из кучи украшение, крутит то так, то сяк, то удаляя, то приближая к самому глазу, то поднося к свету горящей керосиновой лампы да фитиль поболе подкручивая, дабы огня прибавить.

Фартовый делано зевает, изображая равнодушие, хошь сам глаз с ювелира не спускает. Говорит:

— Чего время тянешь, Соломон, чего глядишь —

разе я тебя когда дурил? Товар самый что ни на есть справный — такого боле не сыщешь!

— Ага-ага, — кивает Соломон, глядя себе дальше. — Хорош товар, нечего сказать, да только в камешках-то муть, отчего цена им иная. Да царапинки вот.

— Иде царапины? — встрепенулся, будто пчелой ужаленный, фартовый.

— Да вот-с! — указал мизинцем Соломон, вздохнул тяжко. — Уж больно глубоки, такие никак не зашлифовать.

И дале украшение в руках вертит, хоть уж все вроде оглядел.

Не утерпел фартовый.

— Сколь за него дашь-то?

— Четверть цены дам, — сказал ювелир.

— Ты что, Соломон?! — сверкнул глазищами фартовый, счас за нож схватится! — С огнем играешь? Это ж чистые брильянты!

— А иде ты их взял? — хитро глянув, спросил ювелир.

— А то тебя не касаемо! Хошь даже нашел, — махнул да хлопнул кулачищем по столу фартовый.

— Ага-ага, — сказал Соломон. — А вот еще пятна на них. Да липкие, коли их помочить да после того рукой потрогать. Да солененькие, коли лизнуть! Уж не кровь ли?

— Ну и что, ну и пущай! — заметно занервничал фартовый. — Какое твое дело?! То, может, я палец обрезал, как их тебе нес!

— Ага-ага, — понятливо закивал Соломон. — Чего не бывает, всяко бывает — шел себе да нашел, может, обронил по нечайности кто. Всю кучу-то... А как нес, палец наколол... Тока когда меня Чека про то спросит — чего я им отвечу? Отвечу, что старый безногий и слепой еврей по городу ходил, камешки драгоценные будто грибы собирал и вот такую кучу уже набрал? И вы думаете, мне поверят, вы думаете, меня не поставят к стенке? Поставят, будьте так уверены, с превеликим их удовольствием! Или я не знаю цену этим камням, или я не хотел бы дать за них больше?..

Раньше, при Николае Кровавом, я дал бы за них больше. Раньше не было Чека, раньше была полиция, которая тоже не любила евреев, но которая не стреляла их из «маузеров»! Раньше можно было торговать — теперь нет! Зачем мне деньги, если меня за них стреляют!

Если я дам полцены, то мне будет очень обидно, как меня поведут в подвал расстреливать. Я скажу себе — Соломон, разве это цена за твою жизнь, разве ты не продешевил? Если я дам четверть, мне, конечно, тоже будет горько вставать к их стене, но уже чуть меньше, потому что я буду знать, за что рисковал! Четверть!

— Но Соломон! — взревел фартовый.

— Что Соломон? Я семьдесят лет Соломон, и разве это принесло мне счастье? Четверть, и ни рубля больше!

— Треть! — твердо сказал фартовый, потянувшись было за украшением.

Да Соломон его не дал, отодвинув руки. Верно говорят — что к Соломону попало, того не вернешь!

— Ну ладно, только ради вас, потому что знаю вас за очень порядочного господина... Четверть с половинкой, — вздохнул скупщик. — Или ступайте в иное место, где вам дадут и того меньше!