Слово и дело. Книга 1. Царица престрашного зраку (др. изд.)
Шрифт:
– Зашла речь о царе Иоанне Грозном, которого Волынский в проекте своем прописал тираном народа и погубителем…
– Ванька, – кивнул Ушаков, – запиши и это!
Вообще Еропкин оказался болтлив; жизнь русская не научила его молчать, архитектор еще не дорос до простонародной мудрости, когда мужики и бабы, попав под «слово и дело», твердо держались одной исконной формулы: «Знать не знаю, ведать не ведаю». Добровольно, к тому не побуждаем, рассказал Еропкин допытчикам о своем разговоре с Волынским о строениях древнеримских:
– Вот-де
Ушаков поначалу даже его не понял:
– Это ты к чему нам? Про дом-то заливаешь…
– А к тому, что все такое, что кажется современникам знатным и чудесным, позже в забвении обретается. Так и царствования иные: гремят немало по свету, а потом крапивою порастут.
Ушаков знал, как такие фразы в крамолу переводить.
– Значит, – спросил, – по разумению твоему, и царствование Анны Иоанновны нашей тоже в крапиве затеряется?
Зодчий понял, что его славливают на слове.
– Уж каки империи были велики! – ответил. – А… где оне?
– Откуда же ты взял эти опасные для монархии рассуждения?
– О королеве Иоанне всегда с поруганием писано.
– В какой книжечке? – не отлипал Ушаков.
Пришлось сознаться:
– У Юстия Липсия… Тех же времен автор, именуемый Голенуччи, о ней же писал, что она скверно живет, любителей при себе почасту меняет и более беспорядку от нее, нежели порядку.
– Вот ты мне и попался! – захлопнул ловушку Ушаков…
Неаполь далек от России, но сходство королевы Иоанны с русской царицей неспроста. Еропкин и сам понял, что попался.
– Отпустите меня, – заплакал. – В самый разгар жизни уловлен я вами. А лучше меня кто Петербург отстроит?..
Глава девятая
Куда делись его честь и гордость непомерная?
Боже, как низко он пал! Неужели слаб оказался духом?
– Бог разум затмил мне, а вы не имейте сердца на меня…
В зале дворца Итальянского, между судей своих, подлейшим образом ползал Волынский на коленях и молил жалобно:
– Прощения у вас прошу за дерзости свои…
От полу он хватал руку Ушакова, целуя ее.
– Виноваты только горячность, злоба и высокоумие мои, – говорил Волынский и в глаза палачу заглядывал. – Уж не прогневал ли я чем ваше превосходительство?
Чернышеву нижайше в ноги он кланялся.
– Не поступай со мной в суровости, – просил его Волынский. – Ведаю, что ты в жизни тоже горяч бывал, как и я, грешный.
Перед Румянцевым униженно плакал:
– Ты ведь тоже деток имеешь. Подумай обо мне, отце заблудшем, и за это воздаст господь деткам твоим…
Ушаков опытнее всех судей был. За многие годы, в застенках им проведенные, он не раз уже наблюдал, как хитроумно изворачивается душа людская, чтобы
«Поглядим, что далее будет», – размышлял Ушаков…
А далее Волынский начал топить самого Ушакова!
Оговорил и князя Черкасского-Черепаху, выявил слова его хулительные о герцоге Курляндском.
Стал Волынский щедро клепать на других придворных.
Без жалости гробил их!
Судьи прыгали в креслах, все красные… Волынский называл их грехи прошлые, слова заугольные, власть порочащие. Ушакову он кричал (на коленях же перед ним стоя, весь в слезах):
– Вспомни! Или забыл, как ты Остермана втихомолку со мной порицал. А свидетелем того разговора был князь Черкасский…
Злоба прорвалась, когда к Ваньке Неплюеву он обратился:
– А ты, Иван Иваныч, клеотур Остерманов. Всем ведомо, что готов ты порты у вице-канцлера выстирать. Словам же твоим Комиссия верить немочна, ибо мы в ссоре с тобою… Враг ты мне!
В одну навозную кучу свалил Волынский обвинения на русских и немцев, на всю сволочь придворную, которая сейчас мучила его, тиранила и унижала… Он не вставал с колен!
И, стоя на коленях, обвинял судей своих.
Ушаков испугался оговора:
– Врешь ты все! Не вводи в смущение, говори дело…
Неплюева колотило за столом от бешенства:
– Я слуга государыни нашей, а ты враг государев. Тебя еще Петр Первый палкой в Астрахани убивал на корабле и хотел в воду бросить. Тогда тебя, изверга, государыня Екатерина спасла…
И стучал кулаком, весь в ярости, генерал Румянцев:
– За поклепы язык вырвем тебе!
Комиссия с трудом направила допрос в нужное русло:
– Представлял ты в записках своих государыне нашей, будто вокруг престола ея собрались одни подлецы, льстящие ей бессовестно. Но ведь каждый верноподданный стремится у престола выказать восторг свой и свою преданность, и это не лесть! Это долг каждого честного служителя монархии…
Русские, они издевались на русским, сами не понимая, что над собой же издеваются!
Втащили в залу Итальянского дворца Гришу Теплова:
– Какие гербы на родословном древе ты мазал?
Теплов показал, что мазал картину, себя от страха не помня. А кисть его закрашивала только те места, которые архитектор Еропкин карандашом ему наметил… Гриша был так угодлив в подобострастии своем, что его с миром отпустили.
– Еропкин уже у меня, – сказал Ушаков. – Я его спрошу, по какому праву герб государственный он на тщеславную картину перетащил… Скажи нам, зачем ты землю копал на поле Куликовом?