Слово и дело. Книга 1. «Царица престрашного зраку»
Шрифт:
Дома у Голицына отобрали все кавалерии орденские и шпагу; бумаги опечатали, караул приставили при капрале и при сержанте; больной старец начал сборы недолгие в тюрьму Шлиссельбурга.
– Там как раз ныне фельдмаршал князь Василий Долгорукий сиживает, чаю, Емеля, с ним мне скушно не будет…
Емельян Семенов помогал ему вещи укладывать. Голицын брал в крепость кружку, ложку, солонку, «кастрюлик с крышечкой», сковородку, вертел, два костыля инвалидных, порты байковые, колпак на голову, рубаху из шерсти и куль муки
– Хорошо, что дети мои взрослы – не малыми покидаю их. А ты, Емеля, за книгами моими присматривай… не дай им пропасть!
Явился в дом Ушаков для конфирмации, увидел книги:
– Макиавеллия гнусного или Юстия Липсия нету ли?
– Многое ты понимаешь в них! Конечно, есть.
– Книги эти опасные, их велено по империи сыскивать.
Снял он с полки один из томов, листанул – стихи.
– Не вредно ли? – обратился к секретарю Семенову.
Это были сатиры Боккалини, и Емельян выкрутился:
– Да нет. Тут песенки разные… о любви галантной.
Из Тайной канцелярии снарядили целый обоз с командой воинской, чтобы забрать книги из подмосковного села Архангельское. Голицына стали увозить в Шлиссельбург; слезно простился старик с братцем Мишею, расцеловался с Емелею, дворня князя пришла в покои к нему, мужики и бабы кланялись в ноги «страдальцу».
– Лошади стынут, пошли, – тянули Голицына на улицу.
Дмитрий Михайлович стражей от себя отстранил:
– Я еще не прощался… с книгами!
И перед шкафами книжными опустился старый книгочей на колени, словно перед иконами святыми. Приник к полу и разрыдался:
– Друзья мои, прощайте. Вы мне счастье дали!
Его подхватили, рыдающего, и поволокли в сани. Императрице было доложено, что Голицын перед дорогою в Шлиссельбург не иконам, а книгам молился. Те книги надо проверить – не сатанинские ли?
Караул при доме Голицына снят не был. Сержант регимента Семеновкого, Алешка Дурново, пошел в место нужное. В дыру зловонную напоследки заглянул и увидел, что средь дерьма бумаги лежат.
Не погнушался гвардеец – достал!
Эти письма, невзирая на запах отчаянный, сама императрица читала. Писал их Сенька Нарышкин, который в эмиграции под именем Тенкин затаился от гнева божьего. Особых секретов Анна Иоанновна не выведала, но зато пронюхала, что цесаревна Елизавета была тайно обручена с этим самым Сенькой.
– Во блуд-то где… Ай-ай, ну и девка!
Звали Тредиаковского к царице, явился он – в робости.
– Ты почто якшался с Сенькой Нарышкиным?
– Ваше величество, беден я… на дому его жил, от стола его кормился. А за это обучал его на флейте танцы наигрывать.
– Пошел вон… лоботряс!
На пламени свечи Анна спалила письма парижские.
– Ищите далее, – повелела. – А сержанта Алешку Дурново за проворство похвальное трактую я десятью рублями…
Емельян
– Ага-а… попались!
Руки себе спалил, но письма из пламени выхватил. Семеновым сразу заинтересовался Андрей Иванович Ушаков:
– Человек приметный. Хитрый. А с лица благоприятен…
Библиотека князя Голицына задавала всем работы тогда. Ванька Топильский в книгах не разбирался. Сунулись за помощью в Иностранную коллегию, но Остерман ответ дал, что его чиновники «показанных языков не знают». Выручил всех академик Христиан Гросс:
– Дайте-ка сюда… О-о, да тут пометки на латыни!
Семеному пришлось сознаться: это мои пометки.
Ушаков бомбой, арапа отшвырнув, вломился в комнаты императрицы:
– Матушка, новое злоумышление открыл я.
– Не пугай ты меня, Андрей Иваныч, что там?
– Выяснил я ныне, что вся дворня князя Голицына грамотна, в чем злодейский умысел усмотреть мочно. Пишут же мужики не коряво, а даже лепо. Мало того, иные из крепостных галанский, шпанский, свейский и французский языки ведают. А один из дворни князя, некий Емелька, Семенов сын… ой, страшно сказать, матушка!
– Да не томи, Андрей Иваныч… говори.
– Латынь знает, – сообщил Ушаков, глаза округлив.
– Латынь? – Царицу даже пошатнуло. – Это на што же мужику по-латинянски знать? Добрые люди того сторонятся, а он…
Ушаков арестовал Емельяна, начал с ним по-хорошему:
– Ты вот что, парень, скажи мне по совести, зачем господин твой бывший, князь Дмитрий, дворню языкам обучал?
– Сам князь Голицын, – пояснил Семенов, – языков иноземных ни единого не ведал. Но книги зарубежные читать желал. И вот крепостных обучал чрез учителей, дабы они переводили ему с книг.
– А ты в каком ныне состоянии пребываешь?
– Был в крепостных. Сейчас вольноотпущенный. Сочтя меня за человека образованного, князь Голицын отпустил на волю меня, ибо стыдно стало ему грамотного в рабстве содержать.
– А зачем тебе, Емеля, грамотность понадобилась?
– Не хочу псом помереть, – дерзко отвечал Семенов. – А человеку, ежели он человек, а не скотина худая, многое знать свойственно.
– Подозрительно рассуждаешь, – прищурился Ушаков…
Анна Иоанновна так рассудила: