Слово и дело. Книга 1. Царица престрашного зраку
Шрифт:
– Учу вас, – говорил Митенька матросам своим, – чтобы вы плавали не как бараны, а – мыслили… И вот крест! На нем клянусь: года не пройдет, как я самых умных из вас офицерами сделаю…
От этого было великое старание в матросах. А чтобы слова и посулы не казались пустыми, Митенька экзамен учинил Афанасию Курову – матросу. И тот Куров, не мешкая, голосом громчайшим на все вопросы Овцына отвечал, все каверзы навигаторские, какие в море случаются, разгадал…
– Молодец! – похвалил его Овцын. – Теперь пойдешь со мною за подштурмана. Поплавай, потом и о чине тебе постараемся…
Всю ночь Иртыш ломал лед. Сбежали в реку ручьи благовонные,
– Никитушко! – взлетал ее вопль. – А мне охабень смуростроевый на меху беличьем… Слышишь ли? Уж ты расстарайся.
– Привезу… жди! – сулил ей муж, смеясь. – Вот баба глупая, не верит ведь, что я в Березов плыву… Думает, я тишком денег скопил и теперь гулять куда-то поехал… Из Березова я ей только кочку болотную с мохом привезти способен. На голову – вместо шапки.
И текли мимо темные берега, хваченные лиственником. За кормой дуббель-шлюпа шлепали днищами по волнам три дощаника с едовом да с питием. Команду едва распихали по закутам, спали один у другого на головах, а третьему на живот головы клали:
– Поешь больше, чтобы живот вздуло: мне спать мягше станет…
Иртыш врезал свои желтые воды прямо в синь, прямо в простор – это пролегла широченная Обь, шевели да пошевеливай парусом, рулем работай, впередсмотрящим спать не придется. Такие коряги плывут, такие кедры, что не дай бог напороться с ходу…
– Теперь – в океан! – сказал Овцын, трубу подзорную за отворот мундира сунув: и без оптики видать, что вокруг дичь, глухомань, безлюдье жутчайшее. – Где человецы? – вздохнул лейтенант. – Полно по берегам твари разной, дикой, летающей да пушистой, а вот человецев лишь в Березове мы повидаем…
Где-то очень далеко лежал по курсу Березов – место ссыльное.
Митенька Овцын судьбы своей не ведал. А там, на краю света, ждала его любовь. Любовь ослепительная и горячая, как взрыв ядра вражеского. Пока ты на воде, моряк, тебе хорошо будет; не дай бог на берег ступить – земля меньше моря ласкова…
Крепко и свежо, шкаторинами хлопая, полоскались над головой навигатора паруса – плыли, как на свадьбу, с песнями…
Анна Иоанновна локтем отодвинула спящую на столе моську, сказала: «Хосподи, вразуми!» – и одним росчерком пера вывела на бумаге важной свое монаршее одобрение: «Опробуеца. Анна».
И сама не знала того, что сделала счастливым одного человека.
Этим человеком был Иван Кирилович Кирилов, секретарь сенатский, прибыльщик и картограф… В волнении чудесном секретарь из дворца вышел: кому радость передать?
– Греби! – сказал лодочнику. – На остров Васильевский, у корпуса кадетского я тебе копейку полную дам…
Федор Иванович Соймонов дела личные в порядок и благолепие приводил. Как раз прибыл из серпуховских поместий управляющий. Жаловался. На жары. На дожди. На грады небесные. На люд разбойный… Прошлый год – год 1733-й – выпал на Руси неурожайный, нужда пришла.
– Каково-то в нынешнем станется? – тужил Федор Иванович. – И ладно: мужикам своим разорителем не буду… Отныне велю присылать тако: три четверти ржи да овса, три туши свиные, одну телячью, сена четыре воза. Да к праздникам пять баранов и поросят, ушат творогу деревенского, масла полпуду, яиц куриных две сотни… Семье моей того хватит, а мужикам передай,
И тут явился к нему счастливый Кирилов:
– Поцелуй ты меня, Федор Иваныч.
– Уж не серчай! Горазд не люблю с мужиками целоваться… будто лягуху волосатую ко рту подносишь! Однако, ежели причину радости назовешь, я тебя, может, и поцелую… без брезга!
Кирилов встал и руку воздел над собой:
– Предначертаниям моим апробация учинена! Мечта жизни моей, ныне ты здравствуй. Затеваются дела важные… Киргиз-Кайсацкие орды, Каракалпакские и прочие тамошние, никому не подвластны и многонародны, просят принять их под руку русскую! Ехать мне в те края, на реке Орь город осную, руды сыскивать стану, заводы запущу. Да на море Аральском знамя флота русского объявим пред миром! Дороги лежат из тех краев – дикие, но чудесные: в Индию, Федор Иваныч… И край весь этот, досель непокорен, я на веки вечные за Россией укреплю – вот мне и памятник сооружен…
Соймонов губы толстые ладошкой вытер, секретаря к себе через стол потянул и поцеловал в лоб:
– Увижу ль я тебя, Кирилыч? Ухожу я ночью в море с эскадрой на фрегате «Шторм-Феникс», с казною флотской и штабом комиссариатским. Идем под Гданск… Может, убьют меня? На кого детей оставлю? Только службой жил… А коли жив вернусь, так тебя, видать, в Питерсбурхе уже не застану. Прощай, друг мой…
Накануне, опередя эскадру, ушел в боевое крейсерство фрегат «Митау» под командой Пьера Дефремери. Рейд Кронштадта оживал в скрипе рей, талями на мачты вздымаемых, задвигались весла галерные, срывая с волн пенные гребни. На «флейты» (грузовые корабли) была погружена артиллерия и припасы. Миних в горячности своей все ядра и бомбы на Гданск перекидал, магазины опустошил. Флагманом шел на эскадре Фома Гордон – вице-адмирал. Разменявшись с Кроншлотом салютацией прощальной, корабли тронулись. Лихие шнявы, воздев косые паруса, долго гнались за эскадрой, держась в крутом бейдевинде, потом волны стали захлестывать их, и шнявы отстали… Впереди – Балтика!
От шведских шхер вдруг рванул крепкий свежак, паруса напружинились, и тогда все загудело… Корабли разом вздрогнули, накренились. Мачты их напряглись, стоная, сдержав ярость стихии, и… Пошли, пошли, пошли!
За Мемелем отдали якорь; грунт был плох – якорь то грохотал по камням, то тянулся в иле, но «не брал». Неподалеку от «Митау» обрубил концы фрегат «Россия» и снова поднимал паруса. Дефремери, спящего в каюте, встревоженно разбудил Харитон Лаптев.
– Не берет! – сказал. – «Россия» якорь на грунте оставила, сигналит, дабы крейсерство продолжить. Здесь не отстояться нам!
Было свежо. Раннее солнце еще не прогрело море. Дефремери глянул на картушку компаса: в цветистой радуге румбов плясали четыре страны света – норд (синий), зюйд (красный), ост и вест (цвета белого). «Россия», ставя паруса, широко забирала ветер, дующий с берега, – пахнул он травами и землей. Следом, держась в струе за «Россией», толчками набирал скорость «Митау». Тридцать две пушчонки, упрятанные в бортах, с угрозой ощупали мутное пространство. Вахту в полдень сдал лейтенант Чихачев – вахту принял лейтенант князь Вяземский; на фоке и на грот-мачтах постоянно несли дежурство мичмана – Лаптев и Войников… Бежали ходко, держа курс на Пиллау, где за песчаными гафами укрылась земля. Огибая мыс Гиль-Гук, заметили неизвестную эскадру.