Слово и дело. Книга 2. Мои любезные конфиденты (др. изд.)
Шрифт:
– Быть вам наверху! – отвечал кратко и дельно…
Волынский на диванах кареты заерзал в нетерпении; руками он стал изображать, как голодный человек пихает в рот себе еду; при этом он, жестикулируя, говорил Иогашке:
– Гляди на меня! Когда счастье к человеку идет само, надобно его хватать и в себя поскорей заглатывать, пока другие его проглотить не успели…
Придет время, и слова эти азартные в вину ему поставят. А сейчас он просто счастлив, и шлагбаум вскинулся перед ним, как триумфальная арка. Фрррр… – взмыли из-под снега куропатки, улетая вдоль Фонтанки-реки над крышами дач загородных. Волынский
– Отныне, – начал гугняво, – за особые заслуги…
Но Волынский его не слушал – уже впился глазами в бумагу, подписанную Анною Иоанновной, читал бегло:
«Любезный Обер-Ягерьмейстер наш Артемий Волынский чрез многие годы предкам нашим и Нам служил и во всем совершенную верность и ревностное радение к Нам и Нашим интересам таким образом оказал, что его добрые квалитеты и достохвальные поступки…»
Не выдержал – отшвырнул пакет от себя:
– Скажи одно, Яковлев: да или нет?
– Да, – внятно отвечал тот, – отныне вы назначены в кабинет-министры ея императорского величества, и прислан я, дабы присягу с вашего превосходительства по форме снять. А в присяге той со всей изящностью изъяснено вашей милости, что в случае нарушения ея вы будете казнены топором.
– Постой молотить, – придержал его Волынский. – А другим министрам по присяжной форме тоже топором по шее сулили?
– Нет, вам первому грозят.
– За што мне такая особая милость?
– Не знаю. Так в Кабинете порешили, чтобы топором вашу высокую милость заранее припугнуть…
– Эх! – сказал Волынский, закатав рукава кафтана.
Развернулся он (уже на правах министра) да как треснул Яковлева – тот к стенке отлетел, об печку изразцовую треснулся, все передние зубы на персидский ковер и выплюнул.
– За што меня? – прошамкал кровавым ртом.
– Как! Еще спрашиваешь? – вскричал Волынский. – Меня государыня в Кабинет свой жалует, а ты, тля, топором грозишь?..
Вышиб кабинет-секретаря прочь и покатил к герцогу. Бирон принял его запросто, пересыпая в ладонях горсти жемчужин редкостных и бриллиантов крупных (Бирон любил наполнять карманы драгоценностями и потом играл ими в разговоре).
– Друг мой, – сказал он Волынскому, – а теперь сообща подумаем, как Остермана власти лишить. Я знаю, ты его забодать способен… Между прочим, – вдруг посуровел герцог, – я говорил уже не раз открыто и сейчас повторю охотно. Когда с тобой, Волынский, имеешь дело, всегда надо иметь наготове камень, чтобы выбить тебе зубы, пока ты не успел выбить.
Бирон поднял на министра серые красивые глаза. Сунул руку за отворот кафтана и… в его руке оказался булыжник. Герцог захохотал – это была лишь милая шутка. Волынский скулы свел, даже лицом осунулся. Но себя пересилил и тоже улыбнулся.
А между ними, словно разгораживая этих людей, лежал грязный камень. Конечно, можно этот булыжник взять и с размаху выбить все зубы Бирону, но… Волынский вежливо улыбался герцогу.
В эти дни он трезвонил о своих успехах в письмах:
«Волынский теперь себя видит, что он стал мужичок, а из мальчиков, слава богу, вышел.
От проспекта Невского доносились вздохи и стоны – это в лютеранской кирхе Петра и Павла заиграл орган, который Бирон водрузил недавно в церкви – в дар единоверцам своим. Со стороны усадьбы Рейнгольда Левенвольде, мота и шелапута, неслась игривая музыка, приспособленная для кружения во флирте. В хлеву соседнего дома Апраксиных натужно мычали коровы. От храма Симеона куранты звонили, и била пушка с крепости. День был обычен.
Он необычен стал лишь для Волынского, который ногою смелой вступал сегодня в Кабинет ея величества как министр полноправный. Вот оно, скверное вместилище всех тайн управления государством: в кресле дремлет князь Алексей Черкасский, словно старая неопрятная баба, а в коляске, кутаясь в платок, приткнулся Остерман с козырьком на лбу… Между ними, властно локти по сторонам раскидав, уселся и Волынский. Три подписи этих людей, столь разных, заменяли по закону одну подпись императрицы. Волынский уже задал для себя первую задачу – сделать так, чтобы одна его подпись стала равносильна подписи царской…
Было тихо. Волынский, глазами поблескивая, ждал, что дальше будет. Остерман накапал из пузырька лекарства.
– Наверное, помру, – произнес он жалобно.
– Да ну? – с ухмылкою подивился Волынский.
– Совсем смерть приходит.
– Обещал ты, граф, уже не раз помереть, да все обманывал.
Черкасский открыл один глаз, оплывший жиром.
Голоса не изменив, тоном погребальным вице-канцлер Остерман продолжил:
– Вступили вы, осударь мой, во святая святых империи, где сходятся секреты политики внешней и внутренней. Зная характер ваш бестолковый, прошу слабости свои за порогом оставить. Вряд ли, – говорил Остерман Волынскому, – государыне приятно станется, ежели вы в Кабинете ея скандалы затевать учнете! Крикуны здесь не надобны: я и князь Алексей Михайлыч, мы люди уже не первой молодости, больные, одним лекарствием дни свои продолжаем. Однако с государством справляемся…
Волынский поднялся. Руки на груди скрестил в гордыне:
– А мне-то что с того, что вы микстуры хлебаете? Я-то ведь помирать еще не желаю. Я за делом явлен сюда по указу ея величества… Коли что болит в гражданине русском – так это сердце! А ежели тебе, – сказал он Остерману, – надо задницу больную мазать, так это ты и дома делать способен…
Дверь адской преисподни России распахнулась – на пороге главная сатана явилась, сама Анна Иоанновна:
– Андрей Иваныч, отчего тут крик такой?
Остерман микстуркой себя взбодрил и ответил кривясь:
– А это, ваше величество, Волынский министром стал. Вот и кричит на нас, яко на мальчишек…
– Петрович, ты зачем буянишь в Кабинете моем?
– У меня голос громкий, государыня. Министры, вишь ты, меня убедить хотят, чтобы я тихонькой мышкой сидел тута. А я так понимаю, что горячиться патриот по присяге обязан…
Черкасский молитвенно сложил пухлые оладьи ладоней.
– Андрей Иваныч, – обратился он к Остерману, – а ведь ты, голубчик, не прав. На што ты нашего товарища молодого выговором обидел? Артемья Петрович явился к нам до дел охочим, а ты его от самого порога остудить пожелал.