Слово и дело. Книга 2. «Мои любезные конфиденты»
Шрифт:
Потапу показали, как надо скреплять пули пружиной.
– Ладно, – ответил он…
Был у Байтуфана еще один ясырь. Старик уже, он еще с крымских походов при князе Голицыне сюда попал. Когда-то пушкарем в стрелецком войске служил. Глаз у него вытек. В ступнях старца – мелко рубленый конский волос, чтобы не убежал. Ходить ему больно было. Коли заторопится куда – так на четвереньках по-собачьи проворно бегал. Хмуро глядел земляк одним глазом на молодого ясыря.
Спросил он Потапа без ласковости:
– Видать, ты из волости Дурацкой из города Глупова?
– Неучен,
– А я тя поучу… Хошь?
– Поучи, батюшка, ежели што не так делаю.
Взял старик шкворень, которым ворота запирают, и «поучил» Потапа вдоль спины. Речи же его были при этом вразумительны:
– Теи пули противу наших земляков супостаты готовят. А ты, кила московская, для Магометки стараешься?
– А как надоть? – оторопел Потап.
– Гляди, как надо, ежели души испоганить не желаешь…
Показал ему старый солдат, как следует пружинку ту испортить, чтобы в полете она сломалась, и тогда пули татарские бесцельно в разные стороны разлетятся.
– За науку спасибо, – низко поклонился Потап. – А эвон бабушка-то Аксинья про это мне ничего не сказывала.
– На то она и бабушка, чтобы внуков жалеть. Делай, как я велю тебе. Ежели не покоришься – расшибу тебя, пес!
Звали стрельца Агафоном, но со двора позвали:
– Селим! – и он откликнулся тут же:
– Чего надо?
Потап к нему пристал с вопросами:
– Какой же ты Селим, дядя Агафон! Или обусурманился?
– Вера, брат, дело пустое. Погоди, и к тебе подступятся. Вот приведут на майдан, штаны велят снять. А кончик кола бараньим салом намажут. Вставят кол тебе в задницу концом жирным и предложат: или за Магомета молись, или… ткнут тебя!
– Ну а дале-то как? – допытывался Потап.
– А дале поведывать не стану, – отвечал ему Агафон-Селим. – На себе испытаешь, какова вера лучше – быть живу иль быть мертву?
Потап вокруг осматривался. Веры и впрямь здесь никакой не было. Русские люди «бусурманились» часто и легко. Попавшие в рабство к евреям – по синагогам шлялись. Фратры же своих ясырей в католическую «прелесть» искушали. И было в Крыму много греческих храмов, куда русские тоже забегали – по привычке. Молитвы скоро забывались рабами. Но была одна, совсем не божественная, которую все в Крыму знали, передавая ее из поколения в поколение… Вот она, эта молитва: «Боже, освободи нас, несчастных невольников, из земли бусурманские. Возврати ты нас, господи, к ясным зоренькам, к водам тихим, в край веселый – меж народ крещеный!» С этою скороговоркою ложились. С нею же и день новый встречали. Это даже не молитва – стон всех умирающих от тоски по родине. Однако Потапу многое внове даже любопытно казалось в Крыму, и до тоски смертной он еще не дожил.
– Погоди, завоешь, – сулил ему Агафон. – Еще как завоешь!
А в один из дней Агафон принес откуда-то полный графин желтого, как янтарь, болгарского вина. Выпили, и он сообщил:
– На майдане слыхал за верное, будто наши на Крым сбираются с армией неисчислимой… Одно плохо, – загрустил пушкарь, – Русь уже не раз на Крым хаживала. А как до Перекопи дойдет, так и… от ворот поворот.
Был
– Во страх-то где… Будто мясо сырое когтями рвали!
Потапу в рабстве повезло. Байтуфан изо всех татар был самым хорошим татарином. Воспитанный своей русской бабушкой, он, кажется, не прочь был бы и на Русь выехать.
– Да, говорят, плохо там у вас, – делился он с Потапом. – Будто и царица у вас непутевая. Бедно живете вы в России, а здесь у нас хорошо… И работать не нужно!
Бабушка Аксинья позвала Потапа:
– Иди-кось сюды, я тебе покажу самое дорогое свое…
Зазвала к себе в комнаты. Полно тут кувшинов на полу стояло, словно в лавке посудной. Лежали на оттоманках ветхие паласы. Пыльно было. За окнами сакли дождик сыпал – тихонький, серенький (совсем как в России). Открыла бабушка сундук, долго рылась в нем. Извлекла икону святого Николая Можайского, приложилась к ней.
– Вот ему и молюсь, – сказала, губы ладошкой вытерев.
– А за что ты, бабушка, Николу Можайского почитаешь?
– Он с мечом представлен – воин! А на майдане сей день опять шумели кадии, будто русские в поход собираются… Я здесь состарилась уже. А коли наши придут, брошу все и домой уйду.
В сторону кладбища татарского пронесли покойника. На следующий день сходил туда Потап – посмотреть. Сторож кладбищенский долго следил за Потапом издали, потом по-русски браниться начал:
– Ну чего ты шляешься, какого рожна потерял тута?
– Да я так, дяденька. Написано тут, гляжу, мудрено.
– Ах, дурень! Написано тут: «Буюн бана иссе, ярын сана дыр». А по-нашенски это значит, что все подохнем. И здесь у татар мудро об этом на камнях высечено: «Сегодня – ты, а завтра – я!» Теперь давай проваливай. А то мулла увидит и меня палкой отколотит, что я неверного до правоверных могил допустил… Ты сам уйдешь или мне бить тебя?
– Сам уйду, сам…
Была ранняя весна 1736 года. Крым вооружался.
Глава семнадцатая
Академия де-сиянс проводила громадную работу. Сейчас надо было составить сложнейшие таблицы для определения времени по высоте солнцестояния. Все академики говорили, что для этих расчетов ученому нужно самое малое – три месяца.
– Дайте мне, – сказал Эйлер. – Мне нужно всего три дня!
И сделал за три дня. Но от напряженного труда ослеп на правый глаз. Когда Эйлер умрет, люди не скажут, что перестал жить, а скажут так: «Эйлер перестал вычислять…» Одноглазый гений жил в цифрах. И в море цифр ему было хорошо, как моряку в океане. По вечерам – короткий отдых, когда секретарь Фусс прочитывает ему газеты немецкие, а Эйлер в это время (чтобы без дела не сидеть) занят с магнитами. Стол перед ним, а на нем – пластинки; передвигая их, он слушает известия мира и силы магнетизма изучает.