Слово
Шрифт:
Гудошников замолчал. То, что говорил старец, походило на правду, и сумасшедшим он вовсе не казался. Наоборот, в глазах и лице его были заметны горделивое спокойствие и работа мысли.
— Монах с тобой живет? — после паузы спросил Гудошников. — Тот, что на острове оставался?
Старец взглянул на Никиту иначе — потеплели и, показалось, темнее стали выцветшие глаза.
— Преставился Афанасий, — проронил Лаврентьев и поглядел куда-то в лес. — Недолго протянул, нынче летом и отошел.
— Кто еще есть на острове?
— Приезжают люди, — уклончиво сказал старец. —
— Ехал бы в Спасское, — посоветовал Никита. — Умрешь тут — похоронить некому будет. Как одному-то жить, без людей?
— А что люди? — спокойно проговорил старец. — Людям нужно золото, серебро. Зачем им выживающий из ума?.. Люди злые. А я привык тут, на острове.
Он переставил посох, оперся на него крепче и вновь стал смотреть на берег, не моргая, не шевелясь и, кажется, не дыша, как изваяние. Никита поднял палку и, не простившись, заковылял назад, к соляному складу. По пути, пока ветреный мыс острова не заслонился монастырской стеной, он оборачивался и глядел на старца Лаврентьева. Тот стоял, не меняя позы, и только ветер развевал его черную хламиду.
В сарае Гудошников расстелил шинель и присел отдохнуть. Ремни от ходьбы по горам натерли и нарезали кожу культи. Он снял протез и закурил. В дверном проеме плескалась река, и солнечные зайчики попадали в сарай. Снова на мгновение вспомнилось детство, и вдруг все стало тонуть в легкой, призрачной дреме. Бессонная ночь давала о себе знать. Никита притушил окурок И прикрылся полой шинели…
Проснулся он сам и сразу же услышал приглушенный говор. В нескольких метрах от него на книгах сидели трое мужчин в рясах и скуфейках. Двое бородатых, один чисто выбритый — все что-то жевали. Рядом, прислоненные к стене, стояли винтовки.
«Что за люди? — пронеслось в мозгу, и рука сама стала искать карман шинели с маузером. — Пришли, пока я спал…»
— Как почивали, комиссар? — спросил бритый, не выговаривая букву «р». Он улыбался.
— Он, вашбродь, еще не проснулся! — засмеялся один из бородачей, показывая щербатый рот, набитый хлебом. — Ишь глазами лупает!
Пришельцы ели хлеб. Его, Гудошникова, хлеб, и умяли уже половину каравая. Щербатый перехватил его взгляд.
— А ничего хлебушек у тебя, комиссарик, вкусный, — похвалил он. — Только большевикам такой ныне дают али всем?
Гудошников молчал, оценивая положение. Пришедшие, если бы не винтовки, выглядели мирно, и рясы на них сидели будто на монахах. Но они ели его хлеб, ели без спроса, и это значило, что…
Сердце его оборвалось, когда он увидел в руках у бритого свои документы.
— Да ты не жилься, — продолжал балагурить щербатый. — Хлебушка не только комиссарское брюхо просит.
Бритый развернул мандат, выданный Мухановым в Олонце, и нахмурился, покусывая губу. Третий, мужик лет тридцати, сидел безучастным и мелко-мелко, по-кроличьи, жевал. Из-под скуфейки его лез наружу кудрявый, густой чуб.
— Эхма! — вздохнул щербатый. — Хлеб твой хорош, да все одно нету на свете лучше нашего донского хлебушка!
Тот, третий, сдавленно хохотнул и, стащив
— Итак, Никита Евсеевич, — задумчиво сказал бритый, — какими судьбами в наши отдаленные края?
«Бандиты, — думал Гудошников. — Бритый, похоже, из благородных, наверняка белый офицер. Документы и протез у него. Ну вот и все…» Сознание работало ясно, не оставляя никаких надежд. Он уперся руками и сел. Погибнуть так просто и глупо! Взяли сонного, даже не связали… А зачем его вязать? Куда он без протеза?
— Что же вы, комиссар? Язык отнялся? Ну?
— Позвольте, вашбродь, я спрошу? — Щербатый, видно, из казаков, проглотил нежеваное и прочистил, поцыкивая, зубы.
— Погоди, — отмахнулся офицер. — Тут у вас сказано, что вы ногу за революцию потеряли, а не язык. Ну, так что же, Никита Евсеевич?
Гудошников сел, но не мог теперь оторвать руку от шинели. Под рукой, в кармане, был маузер! Сквозь подкладку он чувствовал ладонью его рукоятку и коробку магазина. Сонного его обыскали, вывернули карманы френча, достали документы, вероятно, обшарили все под головой, взяли котомку с хлебом, а маузер был в кармане шинели, расстеленной подкладкой вверх! Видимо, решили, что спит здесь человек военный, а значит, оружие должен держать под рукой и головой. А оно под ребрами было! И чтобы теперь проникнуть в карман шинели, надо отвернуть ее полу…
— Вот что, комиссар, — выдержав паузу, продолжал офицер, — у нас нет времени долго возиться с вами. Прошу вас, говорите правду, зачем вы приехали в монастырь?
— Грешки свои комиссарские замаливать! — снова расхохотался казак. — Святым мощам поклониться!
«Они чувствуют себя хозяевами, — подумал Гудошников. — Их — трое, я — один, без ноги и без оружия, как им кажется… Потому и не обыскали как следует. Возможно, и не подозревают о маузере. Теперь надо незаметно достать его!»
— Чего с ним канитель разводить? — спросил казак. — Он мне зараз гутарить начнет…
Гудошников не ожидал удара. Вернее, ожидал, но не так скоро. Казак ударил его сапогом в лицо, отчего Никита упал на шинель, прикрыв животом маузер. Во рту стало сладко, онемели губы.
— Последний раз спрашиваю, — не теряя спокойствия, продолжал офицер. — Зачем вас черт понес сюда глядя на зиму, и к тому же инвалида?
Никита подсунул руку под шинель, однако резкий рывок отбросил его назад. «Что им надо? — мелькнуло в сознании. — Они знают уже, комиссар, хотя и бывший… Должны бы шлепнуть, а тянут… Что им надо?»
— Ефим! Раздень его! — приказал офицер и набросился на кудрявого, тем временем уписывающего хлеб: — А ты чего сидишь? Помогай!
Вдвоем они прижали Никиту к полу и содрали одежду, оставив кальсоны. Он не сопротивлялся, боясь, что в борьбе кто-нибудь из них наступит на маузер, и тогда — конец… Он лишь сделал еще одну попытку достать его, но едва дотянулся до края шинели, как его схватили за руки, завернули их назад и связали веревкой.
«Теперь уж точно — все, — спокойно подумал Никита, решив, что его хотят расстрелять на улице. — Обидно и жалко, что не дотянулся до маузера с первой попытки! Теперь не достать…»