Слой 1
Шрифт:
— А тебе не жаль Слесаренко? В принципе, хороший мужик. Девка у него дрянь, пылесос, все в себя, к себе, а он просто старый влюбчивый дурак.
— Ты меня пожалей, паря, — усмехнулся Кротов. — И себя тоже.
«Я напился, — сказал себе Лузгин. — Ну и хорошо». Утонув в емком сиденье, со смаком вдохнув ни с чем не сравнимый запах дорогого салона новой американской машины, Лузгин отвернул крышечку и дважды в полные щеки глотнул из горлышка густой, резковатый коньяк. «Джип» выруливал в центр, на Республику, в желтый свет фонарей: по сравнению с захолустьем Южного микрорайона — цивильный город, можно жить. Кротов включил магнитофон, высокий блатной голос запел про «ушаночку». Лузгин поморщился: он не любил зоновскую попсу, как не любил попсу вообще, и каким-то шестым-седьмым чувством подозревал большой грех
— Хочешь анекдот? — спросил Лузгин. — Встретились три водителя: американец, француз и русский. Каждый хвастается, какие у них дороги. Американец говорит: «У меня в одной руке руль, в другой — бутылка виски, на спидометре сто пятьдесят, и никаких проблем». Француз: «У меня одна рука на руле, другая — на коленях у женщины, на спидометре двести…». Русский усмехается: «Ерунда все это. Вот у меня в одной руке бутылка водки, в другой бабья сиська, на спидометре шестьдесят…». — «Врешь! — кричат иностранцы. — А как же машина?» — «А куда она из колеи денется?» — отвечает русский.
Кротов громко, густо и как-то раздельно засмеялся. Только он умел так отчетливо бухать каждое «ха», за что его и любили в банных компаниях, с анекдотами наперехват: Кротов умел просто слушать и смеяться, не перебивая рассказчика, не стараясь затмить его анекдотом позабористей. Даже в школьной компании Кротов не претендовал на лидерство, хотя кулаки, вес и рост могли бы тому способствовать. Учился Кротов прилежно, но без блеска. После школы, когда все рвались в геологи или физики-ядерщики, он почти без конкурса поступил на скучный факультет промышленной экономики в Свердловском институте народного хозяйства, с третьего курса перешел на заочный, кое-как вытянул «госы» и диплом. Женился поздно, но уже при квартире, машине и даче, чем, собственно, и охмурил девушку на одиннадцать лет младше себя.
Сегодня Кротов был самым богатым среди школьных друзей Лузгина. И это свое новое положение он воспринял спокойно, как нечто само собой разумеющееся. Привычно платил за всех в ресторанах, легко одалживал сотню-другую тысяч и не требовал возврата. Но все-таки был определенный денежный предел, за которым друг заканчивался и начинался банкир, и в деле с десятью тысячами «баксов» Лузгин этот предел почувствовал.
Сам Лузгин не бедствовал, при всей своей склонности к выпивке, приобретению дорогих книг и прочему мотовству, без денег почти никогда не бывал, но и здесь было чувство предела, выше которого в материальном плане он никогда не поднимется, как ни крутись. Не сразу, не в год и не в два, но Лузгин все-таки понял, что его способности и услуги оцениваются числом со вполне определенным количеством нулей, и если он запросит вдруг лишний нулик, от него просто откажутся и купят другого. Кротов, кстати, всегда утверждал обратное: банкир полагал, что Лузгин сам дешевит, сам позволил загнать себя в рамки «однолимонщика», тогда как при лузгинской известности и связях он, Кротов, на его месте за «лимон» телефонной трубки бы не поднял. «Запомни, — говаривал Кротов, — что миллион сегодня — это просто двести рублей вчера. Это сорок долларов. Столько стоит «телка» в студенческой общаге. А ты кумир публики, мать твою. О том, что тебя в магазине видели, люди неделями на работе рассказывают. Вот какой-нибудь дурак пристрелит тебя, как Листьева, народным героем станешь». Лузгин был суеверен, и эти присказки про стрельбу и героя его коробили, но Кротов только смеялся в ответ на лузгинские страхи, выкидывал вперед палец и кричал: «Ба-бах!».
В бильярдном подвале их встретили как своих. Хозяин зала сделал вид, что не заметил початую бутылку в руке Лузгина — простым посетителям приносить с собой спиртное запрещалось, в подвале был собственный бар, обширный и страшно дорогой. Час игры в общем зале стоил пятьдесят тысяч, в «голубом» — сто. Фирменный кий стоил полтинник за вечер. Кротов с Лузгиным играли вдвоем, могли обойтись и одним кием, бить по очереди, но Кротов
Кротов разбил «пирамиду» шаров резким ударом — такой у них был уговор: сразу все карты на стол, по-игроцки, скучно им было отрывать по шару от «пирамиды», как это делали мастера. Ни один шар в лузу с «разбоя» не закатился, но встали шары хорошо, и Лузгин шесть штук подряд положил со стуком в угловые от «пирамиды» лузы, после чего слишком «толсто» послал «свояка» в центральную. Пока Кротов намеливал кий и тихо материл чужую удачу, Лузгин сходил в бар за рюмками и банкой газировки «Спрайт». Возвращаясь в зал — играли в «голубом», отдельном, — услышал звук удара и характерный стук шара о металлический ободок ограждения лузы. '
— Один лежит, — сказал Кротов вошедшему Лузгину и показал кием в дальний уголок стола.
— Я слышал, — сказал Лузгин. — Четко вбил.
— Других не держим, — хмыкнул Кротов, прицелился и промазал.
Лузгин взял кий, натер мелом войлочную набойку на тонком его конце и оглядел стол. Шаров еще было много, вся игра еще впереди, и если не вся, то добрая половина, но тут согретый и расслабленный коньяком Лузгин увидел три шара, плотно стоящие друг за другом у длинного борта, между центральной и боковой лузами.
— И не думай даже, — сказал Кротов. — Дохлый номер.
Шары стояли вдоль борта справа. Надо было бить или с левой руки, или из-за спины, что делало комбинацию практически невыполнимой. К тому же удар здесь не годился, следовало коротко и сильно катануть шары, подкрутив крайний «от себя», чтобы потом, раскрутившись по ходу, этот последний шар задавил, затолкал два первых в лузу.
Лузгин глянул на свою полку. Шесть. Еще два — и партия. Он было решил вначале выпить, но красота и наглость предстоящего удара были восхитительны, и Лузгин плавно перевел кий за спину, откинулся корпусом назад, навис над столом и почти интуитивно сделал движение правой кистью.
Два шара вошли в лузу, третий покрутился над сетчатым обрывом и замер на краю. Лузгин легонько толкнул бедром стол, и шар упал.
— Ну тебя на хрен, — сказал Кротов. — Еще один пузырь с меня.
«Мартель» в баре стоил столько, сколько стоила поездка за ним в Париж, поэтому взяли «Метаксу», греческое бренди с золотистой этикеткой, заедали его шоколадом. Сыграли еще партии четыре или пять — Лузгин не помнил, потому что пришел от выпитого в свое привычное состояние, когда кажется, что ты от каждой новой рюмки не пьянеешь, а трезвеешь, а потом неожиданно находишь себя лежащим на ковре. Выиграть ему удалось еще один лишь раз, Кротов оправился от первого разгрома и снова клал свои прямые, как гвозди в гроб вколачивал. Лузгин вспомнил это сравнение, когда Кротов к полуночи привез его домой, и пока он, качаясь и сопя, снимал свои новые тесные ботинки в прихожей, жена молча смотрела на его страдания, потом сказала бармалейским голосом: Пока ты пьянствовал, тебя все обыскались.
— Какого черта, — вяло огрызнулся Лузгин.
— Звонила Света, — сказала жена и снова замолчала, вытягивая из Лузгина вопрос.
Он закончил битву с башмаками, промочил носки в лужице натекшей с обуви грязной уличной жижи и выдохнул:
— Ну?
— Сегодня вечером погиб Саша.
Не первый раз Лузгин поймал себя на мысли, что он патологическим образом всегда готов к плохому и даже страшному. Так было, когда на Севере в авиакатастрофе погиб брат, ему позвонили на студию из управления гражданской авиации, говорил сам начальник что-то насчет судьбы и мужества, а он чувствовал, что — сейчас, и начальник сказал, что его брат разбился, сомнений, к сожалению, нет, и Лузгин сказал: «Спасибо», — и положил трубку. Потом он поехал к маме, и мерзкая всегдашняя привычка анализировать происходящее подсказала ему, что сообщить об этом маме будет страшнее, чем было узнать самому.