Случай на станции Кочетовка
Шрифт:
(Какой уж там парад! Он и не думал об этом, а просто так, чтобы время занять.)
В дверь постучали.
— Разрешите, Василий Васильевич? — Валя просунула голову. Тверитинов увидел её и потянулся за вещмешком. — Семьсот девяносто четвёртый задержали на перегоне. Придёт на час позже.
— Да-а-а! Вот какая досада. — (Его самого резала противная фальшь своего голоса). — Хорошо, товарищ Подшебякина.
Валя скрылась.
— За окном близко, на первом пути, послышалось сдержанное дыхание паровоза, замедляющийся к остановке стук
— Что же делать? — размышлял вслух Зотов. — Мне ведь надо идти на продпункт.
— Так я выйду, я — где угодно, пожалуйста, — охотливо сказал Тверитинов, улыбаясь и вставая уже с вещмешком в руках.
Зотов снял с гвоздя шинель.
— А зачем вам мёрзнуть где попало? В станционный залик не вступите, там на полу лежат сплошь. Вы не хотите пройти со мной на продпункт?...
Это звучало как-то неубедительно, и он добавил, чувствуя, что краснеет:
— Я… может быть, сумею вам… там… устроить что-нибудь поесть.
Если б ещё Тверитинов не обрадовался! Но он просиял:
— Это уж был бы с вашей стороны верх добросердечия. Я не смею вас просить.
Зотов отвернулся, осмотрел стол, тронул дверцу сейфа, потушил свет:
— Ну, пойдёмте.
Запирая дверь, сказал Вале:
— Если вызовут с телеграфа, я скоро вернусь.
Тверитинов выходил перед ним в своём дурацком чапане и расслабленных, сбивающихся обмотках.
Через холодный тёмный коридорчик с синей лампочкой они вышли на перрон.
В черноте ночи под неразличимым небом косо неслись влажные, тяжёлые, не белые вовсе хлопья дряпни — не дождя и не снега.
Прямо на первом пути стоял поезд. Он весь был чёрен, но немного чернее неба — и так угадывались его вагоны и крыши. Слева, куда протянулся паровоз, огнедышаще светился зольник, сыпалась жаркая светящаяся зола на полотно и относилась в сторону быстро. Ещё дальше и выше — ни на чём висел одинокий круглый зелёный огонь. Направо, к хвосту поезда, где-то вспрыскивали струйки огненных искр над вагонами. Туда, к этим искоркам жизни, но перрону торопились тёмные фигуры, больше бабьи. Сливалось тяжёлое дыхание многих от чего-то невидимого навьюченного, громоздкого. Тянули за собой плачущих и молчаливых детей. Кто-то вдвоём, завышенные, оттолкнув Зотова, пронесли огромный сундук, что ли. Ещё кто-то за ними со скрежетом тянул волоком по перрону что-то ещё тяжелее. (Именно теперь, когда такая убойная стала езда, — теперь-то все и возили с собой младенцев, бабушек, таскали мешки невподым, корзины величиной с диваны и сундуки величиной с комоды.)
Если бы не зола под паровозом, не семафор, не искры теплушечных труб да не приглушенный огонёк фонаря, промелькнувший где-то на дальних путях, — поверить было бы нельзя, что многие эшелоны сбились тут и что это станция, а не дремучий лес, не тёмное чистое поле, в медлительных годовых переменах уже покорно готовое к зиме.
Но слышало ухо: лязганье сцепов, рожок стрелочника, пыхтение двух паровозов, топот и гомон всполошенных
— Нам сюда! — позвал Зотов в проходик, в сторону от перрона, прочь от того поезда, который так хорошо мог увезти Тверитинова.
У него был фонарик с осинённым стёклышком, и он несколько раз посветил под ноги, чтоб и Тверитинов видел.
— Ох! Чуть кепку не сорвало! — пожаловался Тверитинов.
Лейтенант шёл молча.
— Снег не снег, за воротник лезет, — поддерживал тот разговор.
У него-то и воротника не было.
— Здесь будет грязно, — предупредил лейтенант. И они вступили в самую хлюпающую, чвакающую грязь, не разобрать было дороги посуше.
— Стой!! Кто идёт? — оглушающе крикнул часовой где-то близко.
Тверитинов сильно вздрогнул.
— Лейтенант Зотов.
Так напрямик, выше щиколотки в грязи и, где гуще, с усилием вытягивая ноги, они обошли флигель продпункта и с другой стороны взошли на крылечко. Постучали сильно ногами и с плеч сбили мокроту. Ещё посветив фонариком в сенях, лейтенант свёл Тверитинова в общее помещение с пустым столом и двумя лавками (бойцы продпункта обедали здесь и проходили занятия). Давно искали шнура провести сюда лампочку, но и по сегодня небеленая тесовая комната эта слабо и неровно освещена была фонарём, поставленным на стол. Углы скрадывались темнотой.
Открылась дверь дежурки. Освещённый сзади электричеством, а спереди тёмный, стал в двери боец.
— Где Гуськов? — строго спросил Зотов.
— Стой!! Кто идёт? — рявкнули снаружи. На крыльце затопали, вошёл Гуськов и бегавший за ним красноармеец.
— Явился, товарищ лейтенант. — Гуськов сделал только приблизительное движение, похожее на отдачу приветствия. На лице Гуськова, всегда немного нахальном, Зотов и в полусвете угадал сейчас недовольные подёргивания — из-за того, что отрывал его по пустякам лейтенант, которому он почти и не подчинялся.
Вдруг Зотов сердито закричал:
— Сержант Гуськов! Сколько постов положено в вашем карауле?!
Гуськов не испугался, но удивился (Зотов не кричал никогда). Тихо он ответил:
— Положено два, но вы знаете, что…
— Нич-чего не знаю! Как в караульном расписании стоит — так поставьте немедленно! Губа Гуськова опять дёрнулась:
— Красноармеец Бобнев! Возьмите оружие, станьте на пост.
Тот боец, что привёл Гуськова, обошёл начальство, тяжело стуча по полу, и ушёл в соседнее помещение.
— А вы, сержант, пойдёте со мной в комендатуру.
Уж и так Гуськов смекнул, что случилось что-то.
Красноармеец вернулся, неся винтовку с примкнутым штыком, прошагал мимо всех чётко и у двери в сени стал в позу часового.
(И вот когда овладела Зотовым робость! Не шли слова, какие сказать.)
— Вы… я… — сказал Зотов очень мягко, с трудом поднимая глаза на Тверитинова, — … я пока по другому делу… — Он особенно явственно выговаривал сейчас "о". — А вы здесь присядьте, пожалуйста. Пока. Подождите.