Случай Растиньяка
Шрифт:
Или про Северную Корею:
Там по правилам ездят все десять машин!Были песни-фельетоны, как у Галича. Герману страшно понравился «Кошачий блюз» – удивительно точный социально-психологический срез общества. Открытого пафоса – «До чего ж мы гордимся, сволочи» – не было, но даже в самых веселых песнях проскальзывала
– Что-то не так?
– Нет-нет. – Катя улыбнулась, хотя Герман видел, что через силу. – Все в полном порядке. Просто вспомнила о неприятном, не обращайте внимания. Вам нравится?
Она кивком указала на эстраду, где исполнители подстраивали инструменты перед следующим номером.
– Очень нравится! А можно мы перейдем на «ты»?
– Можно, – улыбнулась Катя и шутливо чокнулась с ним томатным соком.
Шаов спел и объявил перерыв.
– Я его никогда раньше не слышал, – признался Герман и перечислил Кате свою любимую четверку.
– Как? – удивилась Катя. – А Городницкий? А Ким? А Луферов? А Щербаков? А Егоров? А Вероника Долина?
Герман сокрушенно признал, что творчеством упомянутых бардов не увлекается, а кое-кого даже по имени не знает.
– У Вероники Долиной, между прочим, есть песня о поволжских немцах – «Караганда – Франкфурт».
– Правда? Я не знал…
– Ее можно найти в Интернете, – подсказала Катя.
– Найду, – пообещал Герман и попытался объяснить, почему так любит Галича: – Все как ты говоришь… Галич – это близко лично мне.
– Я понимаю. И все-таки это не повод отгораживаться от других. Кстати, Тимур Шаов тоже выше всех ставит Галича. И песня у него есть… я уже говорила. «Переслушивая Галича». На самом деле она называется «Иные времена», но все говорят «Переслушивая Галича».
Тимур вернулся со своими аккомпаниаторами. Многие писали ему записки из зала. Катя тоже вынула из сумки блокнот, оторвала чистый листок и что-то написала. Записку передали на сцену.
– «Спойте, пожалуйста, «Иные времена» для моего друга, – прочитал бард. – Он любит Галича, а вас сегодня слышит в первый раз». – Дав залу отсмеяться, он улыбнулся и добавил: – Ладно, я спою. Приводите побольше друзей.
И он запел:
А бабка все плачет, что плохо живет —Какой неудачный попался народ!Отсталая бабка привыкла к узде:Ты ей о свободе, она – о еде.Ты что же не петришь своей головой:На всех не разделишь продукт валовой!– Это ты? – прошептал Герман, пока публика хлопала. – Ты записку написала?
– Я, кто ж еще? Тебе понравилось? Песня понравилась?
– Потрясающе. Ты вообще возьми меня на поруки, а то я жутко темный. Ни в Джотто ни черта не смыслю, ни вот в бардах…
– Ну почему же? Ты выбрал лучших из лучших.
Они сидели, слушали песни, переговаривались шепотом, но думали об одном и том же. Об этом – о самом главном – не было сказано ни слова.
Кате тоже приходилось сдерживаться. Она вглядывалась в лицо Германа, такое грозное, опасное, манящее… Насчет вертикальных морщинок на лбу, залегших у самого основания бровей, она оказалась права: они не разглаживались. Но ей хотелось попробовать. Потереть, помассировать их пальцем, прогнать. И еще – провести ладонью по ежику льняных волос у него на голове, по этому короткому ежику, послушно повторяющему форму черепа. Наверняка они колются, эти волосы, стоящие торчком, такие же упрямые, как подбородок. Ладони будет щекотно… Очень хотелось попробовать.
– Я даже не все слова понял, – пожаловался Герман уже после вечера, когда повел ее домой. – Особенно в этой, где хиппи на хромом ишаке. Что он там писал на стене?
– «Мене, текел, упарсин». Это из Библии: «Исчислил Бог царство твое и положил конец ему; ты взвешен на весах и найден очень легким; разделено царство твое и дано мидянам и персам».
– И все в трех словах? – пошутил Герман.
– Библейские языки очень емкие, – пожала плечами Катя.
«Не идиотничай, – одернул себя Герман. – Хочешь ее потерять?»
Он не хотел ее терять. Он хотел напроситься на кофе. Или пригласить ее к себе.
– Я просто пошутил, – сказал он вслух. – У меня мама любит Библию читать. У нас в семье сохранилась старинная немецкая, с готическим шрифтом.
– А кто твоя мама?
– Ну, сейчас пенсионерка, а когда-то преподавала немецкий в школе.
– Значит, ты знаешь немецкий? Я когда-то учила в школе, но ничего не помню, кроме «Ich wei nicht, was soll es bedeuten» [7] , – сокрушенно призналась Катя.
7
Не знаю, что стало со мною» – первая строка стихотворения Гейне «Лорелея».
– А я – «Die Lorelei getan» [8] , – утешил ее Герман, хотя на самом деле знал многие стихи Гейне и других немецких поэтов, а уж это, хрестоматийное, тем более помнил наизусть: мама позаботилась.
– А дома – английский, мне мама с папой репетитора взяли, – продолжала Катя. – С этим полегче, но… видно, неспособная я к языкам.
– Немецкий язык очень трудный, – сочувственно согласился Герман. – Но у нас в семье… в маминой семье, – уточнил он, – его хранили и, можно сказать, передавали по наследству, как эту самую Библию. И музыке меня мама учила. Мне очень понравилась песня про композиторов.
8
«Сделала Лорелея» – последняя строчка того же стихотворения.