Случайные встречи
Шрифт:
Она улыбалась и говорила мягко:
— Сэр, минута отдыха.
Она ставила поднос на его верстак на свободное место и уходила к себе наверх, потому что знала, что у себя в мастерской он художник, мыслитель и не любит, чтобы пустой болтовней его отвлекали от работы с деревом и от сочинения стихов.
В те дни был голод на нашей земле, выражаясь в духе ветхозаветных авторов. Не хватало денег, бедняки стали еще беднее. И все-таки люди старались собираться всей семьей за трапезой, пусть самой неприхотливой и недорогой, и наша семья тоже; мы жили на втором этаже на Карл-стрит, 348, в восьми кварталах от мастерской парона Гаприеля Дживаряна.
Был я без заработков, а потому без карманных денег, и шатался по улицам, и пил без конца газированную воду, и так — до вечера, когда у нас дома к ужину подавался плов с луком, и мы с братом набрасывались на него не вполне изящно.
Я очень любил эту еду и до сих пор люблю. И потом долго еще, когда у меня уже появились деньги, я просил кого-нибудь наготовить мне плова побольше, а в ресторане обычно заказывал специальную порцию, чтобы взять с собой домой. В конце концов я сам научился его готовить, и теперь, как только захочется, где бы я ни был — дивное блюдо у меня на столе.
Во время своих прогулок я несколько раз в день проходил мимо дома краснодеревщика, а он, заметив меня, махал рукой, приглашая войти, и говорил:
— Господин Уильям, как раз вы-то мне и нужны. Ведь вы писатель, хотя еще и неизвестный. Вы пишете по- английски, я тоже писатель — ну, может, и не совсем писатель, но, по крайней мере, пишу стихи. По-армянски. Вот что я написал прошлой ночью.
И он читал мне свое стихотворение, которое — я понимал — было умное, и человечное, и невероятное не только для простого краснодеревщика, но и для кого угодно.
Я благодарил его и шел на берег, где собирал камешки, как слова, как монеты.
Четыре года спустя я наконец-то пробился: напечатали мою первую книжку, а сейчас, еще сорок лет спустя, я хочу поблагодарить небеса, и господа бога, и Иисуса Христа, и Солнце, и всех, и вся. А стихи славного краснодеревщика так и не были опубликованы. Все под богом ходим.
13
Не всякий человек, одаренный или более других одаренный глупостью, родом из Битлиса; хотя те, кто родом из Битлиса, убеждены, что все одаренные люди — родом из Битлиса, и особенно олухи; они упрямо стремятся отстоять превосходство битлисцев во всем, в том числе в шумной вульгарности; и в этом последнем неизменно преуспевают.
Единственное огорчение такого олуха, что в конце концов он оказывается лишь чуть-чуть менее умным, чем признанные мудрецы в городе — армяне, христиане, неверующие, англичане.
В моей ветви Сароянов есть разные люди, я, кажется, сочетаю и то и другое — я и умный и дурак, во всяком случае, немножко псих.
Чтобы меня верно поняли, добавлю, что слово «псих» по-армянски «хент», в нем нет оттенка презрения, чаще оно выражает восхищение, если не почтение.
Давид Сасунский, к примеру, был хентом, а если вы не знаете, чем он знаменит, скажу вам, что знаменит он всем.
Не все великие, удивительные или просто интересные армяне родом из Битлиса. Сасун, к примеру, находится в сорока милях к северо-западу от Битлиса, и в этом горном селении тоже много замечательных людей.
С другой стороны, есть города, слава которых зиждется исключительно
У моего деда по материнской линии Минаса Сарояна был младший брат по имени Карапет; он отправился в Стамбул (в те времена город называли Константинополем), там запутался с молоденькими гречанками и нанес таких оскорблений офицерам турецкого флота, что ему грозил арест; его выставили из города и отправили в Америку, примерно в 1898 году он поселился во Фресно — то была первая ласточка рода Сароянов в Америке.
В 1918 году он пожертвовал крупную сумму армянским сиротам, в их число, верно, вошла куча его родственников, даже не подозревавших, что они тоже Сарояны. Когда в 1932 году к нему опять подступили собиратели этих пожертвований, он спросил: «Неужели эти сироты все еще не выросли?»
Он принадлежал к числу тех, с кем я был рад познакомиться. Лет десять назад — к тому времени Карапет давно уже умер, был похоронен и почти забыт — один из моих сородичей немного удивил меня тем, что, увидев меня спустя год или два после разлуки, вдруг сказал: «Ты вошел, и я готов был поклясться, что передо мной дядя Карапет».
А как же, ведь и у меня есть лоб и усы!
Однажды в Сан-Франциско, после того как опубликовали мои первые книги, я проходил мимо мастерской краснодеревщика, что на Девятой авеню, и он зазвал меня к себе. Он взял исписанный листок разлинованной бумаги и сказал:
— Это стихотворение я написал две недели назад. Ждал, пока ты появишься здесь, чтобы прочитать тебе. Каждая строка начинается с особой буквы. У нас в Армении часто так пишут. Иногда пользуются этим способом, когда посылают письма сородичам. Все наши поэты пишут стихи с зашифрованными в них призывами: «Объединяйтесь, армяне! Сражайтесь, армяне!» И так далее. А в моем стихотворении зашифровано твое имя. Надеюсь, тебе оно понравится.
И он прочитал его.
Я был тронут, потому что оно было не только обо мне, но и о моем отце Арменаке, моей матери Такуи, о Битлисе, о Фресно, о Сан-Франциско, об Америке.
Я поблагодарил его и вышел из мастерской.
Несколько лет спустя я узнал, что у него случилось нервное расстройство и его поместили в больницу. А потом я узнал, что он умер, но я рад был, что умер он дома, в квартире над своей мастерской.
Наверное, так заранее было задумано, чтобы он сошел с ума, а потом умер.
14
Люди, которые располагают к себе сразу и надолго, люди, о которых вы вспоминаете с любовью, всегда те, кто обладает не столько чувством юмора, сколько чувством комического. Они умеют вас рассмешить и смешат нарочно, потому что им нравится, когда вы смеетесь. Им нравится смотреть, как вы веселитесь, забыли о споем возмущении всем и вся, ведь почти все мы вечно чем-то возмущаемся, сперва тем, что появились на свет, потом что придется умереть. И конечно же, как раз те, кто склонен возмущаться больше всех, любят смеяться сами и умеют смешить других.