Случайный ветеринар. Записки практикующего айболита

Издательство CORPUS ®

Я окончил Западный колледж ветеринарной медицины (Western College of Veterinary Mediane, WCVM) в городе Саскатун в 1990 году. Я и раньше время от времени что-то пописывал, но после завершения учебы у меня вдруг образовалось много свободного времени, и я стал заниматься литературой более регулярно. Двадцать пять лет ветеринария и писательское ремесло в моей жизни двигались параллельными курсами, никак не пересекаясь. Я писал о путешествиях, писал о виски. У меня вышла детская книжка и несколько рассказов. Но мне никогда не приходило в голову писать о работе. Теперь, оглядываясь назад, я предполагаю, что я опасался смешивать работу и личную жизнь, ведь ветеринарии только дай, и она превратится в монстра, который сожрет вашу жизнь. Я видел немало подобных случаев. Но чем дальше, тем чаще я замечал, что читателям куда интереснее мои рассказы

о лечении животных, чем мои рассказы о путешествиях (и уж подавно – о виски).

Ветеринария – щедрый поставщик сюжетов. Общаясь с животными, люди часто проявляют себя наиболее человечно. Суровые мужчины признавались мне, что пролили больше слез после смерти любимой собаки, чем после ухода собственного отца, а одинокие старушки утверждали, что котята заставляли их смеяться так, как они не смеялись уже долгие годы. И сами животные, невольные главные герои этих драм и комедий, конечно же, до невозможности очаровательны, чудесны и умильны. Мой внутренний писатель больше не мог игнорировать такую ниву, и два года назад я начал вести ветеринарный блог, откуда и взяты большинство историй и эссе, которые вы найдете в этой книге. И, к моей несказанной радости, монстр не сожрал мою жизнь. В моем случае это оказался и не монстр вовсе, а сложно устроенный, но ласковый зверь, и зверь этот сделал мою жизнь богаче и полнее, так же как и моя жизнь всегда помогала мне в работе.

Как большинство детей и почти все ветеринары, я с младых ногтей любил животных. И как у большинства детей, моя любовь вылилась в непрерывную кампанию по убеждению родителей под лозунгом «Хочу зверушку». Но увы, мои родители не относились к большим любителям зверушек. Им и в голову не приходило завести дома кого-нибудь пушистого. В детстве ни у мамы, ни у папы не было домашних питомцев – все-таки они росли в послевоенной Германии, разорванной по итогам войны надвое, а там людям хватало других забот – например, как свести концы с концами. Потом мы перебрались в Саскатун, но никто из наших знакомых на новом месте не держал дома животных. Домашние любимцы были где-то за пределами мира моих родителей. Нет, они не считали, будто в этом есть что-то плохое, просто животные – это было не про них, как эквилибристика или кроссдрессинг. Поэтому о собаке мне не приходилось и мечтать, а попросить кота было бы все равно что пожелать завести бородавочника или макаку-резуса. Что ж, я умерил притязания и поставил себе цель внушить родителям мысль, что идеальным домашним питомцем была бы монгольская песчанка.

Мои планомерные и многотрудные усилия в этом направлении не имели никакого заметного эффекта вплоть до Рождества 1977 года, когда под елкой обнаружилось нечто большое, прямоугольное и укрытое совершенно непраздничной серой скатертью. К тому времени я уже почти потерял надежду на успех своей кампании по выпрашиванию песчанки. Поэтому, увидев здоровенную прямоугольную штуку, я испугался, что под серой скатертью скрывается гигантский конструктор – очередной шаг отца, который, со своей стороны, вел против меня кампанию под лозунгом «Почему бы тебе не заняться чем-нибудь практичным?». Но, к моему огромному изумлению, это оказалась клетка – огромная, прямо-таки крупногабаритная. Отец сам сделал ее из оцинкованной стальной сетки-рабицы с дюймовыми ячейками. Клетка выглядела очень надежно. Такое впечатление, что, по мысли создателя, она призвана была защитить своего жильца от землетрясений, торнадо, минометных обстрелов и сколько-нибудь значительных городских беспорядков.

Но как раз жильца-то в ней и не было.

– Ух ты! Спасибо, спасибо! Какая замечательная… пустая клетка?

Родители пригляделись к клетке. Потом уставились друг на друга. Всего полчаса назад в клетке сидела песчанка. Сейчас никакой песчанки там не наблюдалось. Отец, ученый-физик, выразил глубокое недоумение: как, спрашивается, песчанка могла протиснуться сквозь дюймовую сетку? Это невозможно! Однако она протиснулась-таки, как пуговица в петлю. Так что остальные подарки и все прочие рождественские ритуалы мгновенно были забыты, и семья в полном составе отправилась на охоту. Двое обалдевших взрослых и двое одержимых детей бросились искать песчанку по всему дому. В конце концов мы нашли ее – точнее, его – мирно какающим в углу под шкафом.

Если вы вдруг не в курсе, то монгольские песчанки – это такие маленькие пустынные мышки (я сначала написал «пустынные мишки», и спеллчекер это благополучно проглотил). У них шерстка песочного цвета и длинный хвост с кисточкой

на конце, почти как у львов. Они далеко не такие кусачие, как хомяки, и далеко не такие вонючие, как мыши.

Как только мы нашли и схватили нашего монгольского песчана, отец обтянул клетку поверх рабицы москитной сеткой. На день или два это помогло, потом монгол ее прогрыз. Сетку латали вновь и вновь, но монгола ничто не могло остановить. Кроме, как оказалось позже, обычных семечек. То есть остановили его не сами семечки, а ожирение, вызванное неумеренным поеданием семян подсолнуха, содержащих больное количество жиров. Растолстев, монгол уже не мог протиснуться в ячейки сетки-рабицы и безвылазно сидел в клетке. Получилось, он променял свободу на еду – сделка, знакомая любому чипсозависимому.

Со временем наши отношения с монголом наладились. Точнее, это я наладил свое отношение к нему. Он же в целом чихать хотел на меня, как и на все остальное, кроме семечек. Я нарек его Бонголом, со временем кличка сократилась до Бонго, а потом и до Бобо. На чем мы и остановились.

В конце концов Бобо умер, а новой песчанки мы не завели. Клетка долго пылилась в подвале, всеми забытая, среди чемоданов и старых кофеварок, пока одним прекрасным январским утром отец не наткнулся в поле на гофера. Этот похожий на крота зверек живет под землей и плохо видит. Зимой ему полагается лежать в спячке [1] , но этот конкретный гофер не спал, а зачем-то выбрался на поверхность и слепо бродил по заснеженному полю кругами. Отец отряхнул клетку от пыли, а потом, к удивлению всей семьи, отправился в поле и отловил зверька. Гофер не ожидал такого внимания и не понял, что ему хотят добра. Он отчаянно кусался, но отец настоял на своем: принес его в дом и осторожно посадил в клетку. В течение следующих трех-четырех месяцев между ним и гофером завязалась странноватая дружба, которая, похоже, пошла на пользу обоим. По весне гофер вернулся в родную стихию, и клетка больше уже не использовалась. Так и вижу, как она лежит где-то в глубине напластований саскатунской свалки, целехонькая и такая же крепкая, как в тот день, когда папа ее сделал.

Я не собирался становиться ветеринаром. На самом деле в детстве я вообще весьма смутно представлял, чем занимаются ветеринары, ведь из домашних животных у нас была только монгольская песчанка, и если честно, отнести Бобо к врачу никому и в голову не приходило. Много лет я мечтал стать географом или историком и работать в университете. Да, я был странным ребенком. Позже, в старших классах, я стал больше интересоваться природой и животными, которые до определенной степени привлекали меня и раньше. И тогда я добавил к списку профессию зоолога. Но ветеринария на горизонтах по-прежнему не угадывалась.

Мой отец был человеком практичным, и годы, отданные университетам, приучили его относиться к академической науке с некоторым цинизмом. Он был профессором физики в Университете Саскачевана и считал, что по мере разрастания университетской бюрократии занятия наукой будут становиться все более экзотическим и непривлекательным делом. Соответственно, мое увлечение зоологией, историей и географией с каждым годом вызывало у него все меньше одобрения. У него было любимое немецкое выражение: Brotlose Kunst, буквально – «искусство без хлеба», то есть дело, которым на хлеб не заработаешь. Он предоставил мне самому выбирать свой путь, но ясно дал понять, что предпочел бы, чтобы я научился делать что-нибудь полезное.

А я был на всю голову послушным подростком (ну почти на всю). Поэтому в марте 1983-го – года, когда я заканчивал школу, – я провел целое субботнее утро, методично листая список курсов Университета Саскачевана. Программы обучения были перечислены там по алфавиту. Я стал вычеркивать их одну за другой: агрономия (скучно), антропология (Brotlose Kunst), искусствоведение (Brotlose Kunst) и т. д. Следуя отцовскому совету, я уделил особое внимание профессиональным колледжам, но и их отмел все до единого: стоматология (ха!), машиностроение (скучно), медицина (не дождетесь, больные люди – это фу) и т. д. К тому времени, когда я дошел до теологии (ха!), я уже здорово встревожился: список подходил к концу, а я так и не нашел ничего хоть самую малость интересного. Осталась всего одна программа. Перевернув страницу, я прочел: «Ветеринария».