Слуга господина доктора

Дежуров Арсений

Но зато какой же он красивый мальчик! Ой, красивый... Но дурачок. Маленький он был, маленький какой-то. И совсем не походил на тебя двадцатилетнего. Он старался быть тобой современным, и достаточно неумело. В общем, утомительно влиял. По правде сказать – очень я притомилась этим мальчиком. Ты двадцатилетний – ты был другой совсем, непосредственный, естественный, ну, иногда, конечно, непредсказуемый, но ты был ты . А мальчик был не мальчик. Мальчик был попыткой изобразить Арсения Емельяновича. Если бы он знал тебя двадцатилетним... Ах, нет, он не был таким счастливцем, как я!

(Автор

продолжает.) Сбылись мои пессимистические прогнозы. Даша навзничь не одобрил Браверман. Стоило ей отвернуться, как он состраивал ненавистническую глумливую мину, таращил глаза и высовывал язык. Наружно он сохранял вид почтительности, говорил витиевато и косноязыко, прокладывая речь “э-э” в поисках слова и заключая всякую фразу “вот”. Браверман хотела спать, но, напрасно желая быть гостеприимной, покорно сидела, очевидно посторонняя в собственной кухне. Когда наконец желание сна пресилило долг хозяйки, Бра снялась с места, пошвыряла нам белье среди книг и картин и ушла в свою комнату до утра. Мы оставались в кухне, уже не стесненные ее обществом. Алкоголь был бессилен разрушить нашу трезвую, хотя сумбурную мысль. Ну - промокашка, одним словом, – какая тут водка? Но самый факт пузырика на столе, нашего уединения при вечернем свете настраивал на лирические лады, и Даня, донельзя и опрометчиво доверчивый, вдруг сказал ни с сего:

– Хотите, я почитаю свои стихи?

Скажи это кто другой, я бы не покривя ответил: “Не хочу”. Но ведь это был Даня, к которому я уже волленс-неволленс привязался, у меня перед ним были нравственные долги, так что я согласился.

Каково мое отношение к любительской литературе, Ты наслышан. Преимущественно я не люблю поэзию, потому что не люблю ее вообще. “Ну Арсений, – говорила моя маленькая Зухра, – чему там радоваться? Сидит какой-то хер и думает, как ему зарифмовать “рука” и “ж...па”. Читаешь, а сам думаешь, как он ковырялся над этим”.

Я сходу высказал мнение Зухры Дане – тот нахмурился и укоризненно покачал головой. Даня писал по наитию, подверженный приступам нередкого вдохновения. “Поэт творит в беспамятстве”, – уверяет нас Шеллинг. Продукты Даниного беспамятства сосредотачивались в желто-голубом блокнотике на пружинке. Там же вразброс попадались дневниковые записи, конспекты лекций и наброски безадресных писем. Он раскрыл блокнот наудачу и улыбнулся ему, как доброму другу подросткового одиночества. Он читал не всё, он выискивал лучшее, что более соответствовало нынешнему состоянию его души. Посыпались хромые дольники, банальные и неточные рифмы. Кухня наполнилась уродцами стрельниковского пера. Маленькие и жалкие, в парше, кривые, в волосах и бородавках они переваливались на культяпках по столу, не удержав равновесия, визгляво падали на пол: “Тату, що ти зробив?! Тату, уб i й нас, тату!” Даша не слышал их скорбный писк. Он, сверкая надтреснутым стеклом, все длил их муку, читая вдохновенно, озарившись розовой юношеской улыбкой, своим низким голосом с интимным тембром, который, вероятно, нравится женщинам. Счастье мое, что это были хотя бы не верлибры. Он был совсем наивен – видно было, что его дар питался из кладезя простодушного невежества. Сейчас под рукой у меня нет ни одного из тогдашних его стишков, кроме разве что творческого экспромта в память прожитого дня:

Наш разговор напоминал бродяжку,

Просящую хотя

бы похвалы.

Через истертость псевдопромокашки

В кудрявые застолья мы вросли.

Феллини бьет в ладошки, и, покуда

Куда-то обязательно идти,

Фортуной рыжей мается Гертруда,

Беседы превращая в ассорти.

Все так забавно, что уж надоело.

Мы шкуры поменяем наутек.

Нам в этом с Вами так поднаторело

И опротивело немало, мой дружок.

Вот так Даня разрешился от поэтических бремен. Было над чем призадуматься. Сейчас, перечитавши его строчки, написанные неуверенным, слабохарактерным почерком, не различающим “ш” и “ж”, я думаю, что повстречайся мы ровесниками – все равно, в двадцать лет или в двадцать семь, я бы ему этой жемчужины не простил. Мы бы расстались навсегда сей же час, и он в самолюбивом одиночестве рифмовал бы “похвалы” и “вросли”, “идти” и “ассорти”, влекомый рыжей фортуной невежественной юности. И уж конечно, его лирический герой никогда бы впредь не обратился ко мне с фамильярной развязностью “мой дружок”, как не смел этого реальный Даня в тенетах почтения.

– Ну что? – спросил он смущенно и взволнованно. Плечи у него были узкие, лицо – небывало красиво.

Я развернулся в профиль и замолчал, выжидая. Если собеседник видит мой профиль, это значит, что я желаю проявиться в педагогическом качестве. Я сделал несколько размытых комплиментов, после чего началась пятиминутная тирада со слов “видите ли, Даня...” Достаточно сказать поэту “видите ли, Даня”, чтобы уже и продолжать не стоило. Но тот слушал меня, привычно приоткрыв рот, с широкими от ЛСД зрачками.

– Вообще-то, я чувствую, тут не все гладко... – согласился он, и я восчувствовал, что вновь люблю его, – А нет какой-нибудь книжки, как писать стихи? Я же, правда, не знаю...

Я сдвинул брови, как бы размышляя, что выбрать, и назвал любимое:

– Пожалуй, прочитайте “Теорию стиха” Жирмунского.

– А она большая? – спросил Даня с настороженностью.

– Страниц восемьсот.

Даня нахмурился и, вновь подняв расширенные зрачки, спросил:

– А поменьше ничего нет?

– Прочитайте половину, – сухо отрезал я. – Спать пора.

Я уж было встал, как он сказал, уже ощутительно признав мою правоту:

– А знаете, что сказала моя подруга Берлянт?

Знать не знаю, что там говорят Дане его усатые еврейские подруги.

– Она, послушав мои стихи, сказала: “Умер Бродский – родился Стрельников”. Как раз тогда Бродский умер.

– Это она серьезно сказала?

Даня кивнул.

– Серьезно.

«Вот сучка”, – подумал я.

– И вы поверили? – спросил я его, совсем уже ласково.

– Поверил, – засмеялся он, склонив голову к плечу.

Мы пошли в отведенную нам комнату, я быстро разделся и лег, отвернувшись к стенке. Мне почему-то казалось неэтичным видеть его без одежды. Не скрою, меня несколько смутила ирония, с которой Браверман разглядывала студента в его вдруг, при посторонней, проявившемся обожании ко мне, и ее любопытство, с котором она пыталась угадать модальные оттенки моих взглядов на Даню. Кажется, когда Браверман застилала постель, она передумала многое, в том числе и нелестное для нашей пары. Но кто отвечает за мысли?