Слуги этого мира

Мира Троп

Глядя только перед собой, Ти-Цэ потянул персик ко рту, но наткнулся фруктом на стенку намордника. Он рассеянно посмотрел на него. Покачал головой и опустил руку обратно на бедро.

– Слушай, почему бы тебе не снять это? Свою маску. – Помона указала на собственный затылок, туда, где у Стражей находились застежки. – Наверное, в ней не особо удобно? Зачем вы вообще их носите?

– Это часть служебной формы, – ответил Ти-Цэ и высоко поднял подбородок. – Без маски не положено.

– Но в ней ты не сможешь поесть, верно?

– Не больно-то и хотелось. Сказано же – дело привычки.

– А

если я прикажу?

– Что?!

Помона усмехнулась.

– Не я дала себе власть. Как же мне воспринимать эту затею всерьез, если даже ты не воспринимаешь?

Из прорезей в районе рта намордника Ти-Цэ вырвался долгий, шипящий выдох. Он вытащил ноги из разъемов между прутьями, подобрал их под себя и развернулся к женщине всем корпусом. Страж долго вглядывался в ее взволнованное лицо. В какой-то момент он скосился на сослуживцев, которые до сих пор стояли на колокольне. Они ничего не сказали против. Как и Помона, Стражи молча ждали его решения.

– Как прикажете, Посредник, – прогудел Ти-Цэ и потянулся к затылку.

Он наклонился. Затаив дыхание, Помона наблюдала за тем, как Ти-Цэ разжимает тиски одну за другой. Мороз побежал у нее по коже: никто из ныне живущих не видел их лица. Много баек ходило о безобразиях, которые они прятали, и часть из них даже придумала сама Помона в детстве. Но никто не мог сказать наверняка, что скрывают под намордниками и без того внушающие ужас Стражи.

Ти-Цэ справился с ремешками и уже разворачивал крылья маски на затылке. Помона попыталась обострить все свои чувства, чтобы в мельчайших подробностях запомнить этот момент, но ее не покидало зудящее ощущение, будто она недостаточно внимательно смотрит и почти не ощущает реальность происходящего.

Но как бы там ни было, Ти-Цэ снимал намордник. Он потянул его вперед, высвободил бивни из прорезей и положил маску себе на колено.

Лицо Ти-Цэ, как и все тело в целом, было покрыто белой шерстью, но короткой и более нежной, в том числе приплюснутый, но очень ширококрылый нос. Губы были тонкими, ядовито-темными. А помимо двух бивней на его лице нашлось место еще двум клычкам – на подбородке, столь маленьким, что Помона и не заметила бы их, если бы не ветерок, который растрепал его шерсть. По конструкции черепа голова Ти-Цэ чем-то напоминала и львиную, и человеческую, и звезды знают чью еще. Много кто вспомнился Помоне, когда она увидела его лицо, но ни с кем и ни с чем у него не было сходства абсолютного. Казалось, будто его лик сочетал в себе черты всех живых существ. Он был центром, в котором переплеталась и сходилась Вселенная.

Едва отдавая себе отчет в том, что делает, Помона потянула к Ти-Цэ руку. Мужчина не сопротивлялся; он благосклонно подставил лоб под ее прикосновение. Помона осторожно приложила ладонь к его пряди по центру и с трудом поборола искушение отдернуть обратно. Порыв был секундным, но вряд ли она сумеет забыть, как однажды прикоснулась к чистой энергии. Как почувствовала кожей пульсацию. Как едва не обожглась об его гладкие жесткие волосы.

Это чувство пропало так же быстро, как пришло, но оно несомненно было. И Помону до сих пор не покидало ощущение, что она прикасается к чему-то

глобальному, а одно неосторожное движение могло нарушить порядок целого мироздания.

Помона завороженно, точно так, как гладила некогда лысую голову новорожденной Иды, провела по его голове рукой. Ти-Цэ опустил веки, покрытые бесцветным пухом, и его глаза пропали с лица, оставив после себя только две тонкие косые черты, чем-то схожие с разрезом ее собственных глаз. Он почувствовал ее дрожь и подбадривающе опустил голову еще ниже. В ответ на ласку откуда-то из глубины его могучего горла донеслось утробное клокотание.

Помона убрала руку. Две слезы размером с горошины покатились по ее щекам и подбородку. Ти-Цэ открыл глаза, почти наверняка пульсирующие не от скрытого в них безумия, как виделось людям, а в ритме жизни окружающего мира. Это были глаза всех когда-либо живших мудрых старцев. Это были глаза всех когда-либо рожденных младенцев.

Его глаза – переживания и опыт всего живого существа.

– Что вы видите во мне? – едва слышно спросил Ти-Цэ. Без маски даже его голос зазвучал иначе. Никогда прежде Помона не слышала голосов, которые можно было почувствовать, как прикосновение руки.

– Весь мир, – сказала она.

Ти-Цэ приподнял уголки тонких кошачьих губ в невесомой улыбке. Сердце Помоны пропустило удар.

– Мы выбрали правильного человека. Я благодарен судьбе – верите вы в нее или нет, – за то, что вы здесь.

Он положил руки на колени скрещенных ног и низко ей поклонился.

Сухое рыдание вырвалось из груди Помоны. Ти-Цэ не выпрямлялся: он слушал ее с наслаждением родителя, который стремился запечатлеть в памяти первый крик новорожденного ребенка.

20

Старая звезда почти совсем скрылась за горизонтом. Ночь тушила разведенное ею перед сном ярко-красное пламя.

Помона справилась со своими чувствами и теперь сидела рядом с Ти-Цэ тише воды, ниже травы. Ее ноги по-прежнему болтались над пропастью между прутьев перегородки. Ти-Цэ своим привычкам не изменял и сидел, скрестив ноги.

Мужчина снова взял в руку персик, который мог теперь съесть без помех. Правда, голод утолить он не спешил: Страж снова повертел его перед глазами так и сяк.

– Ти-Цэ. – Помона отважилась повернуться к нему. Тот сделал знак, что слушает. – Ты говорил, что вы живете на персиковых деревьях.

– В случае с нашим домом правильнее будет сказать на персиковых древах. Верно.

– А насколько они большие? Как это, в Сером замке?

– Побольше, – ответил Ти-Цэ и нахмурился. – Да. Пожалуй, побольше будут. Мы древам – что гусеницы здешним соснам.

– Заметь, на этот раз это ты сказал, – пробубнила Помона.

Ти-Цэ хмыкнул.

– А что тогда это за гигантское дерево? Оно не похоже на фруктовое. Это дерево… сухое.

– Перед тем, как строить Серый замок, сюда привезли молодое персиковое древо. Надеялись, что приживется, и будет напоминать о доме. Но… Сами видите. В этом крае оно осыпалось и засохло. Это и неудивительно, не понимаю, о чем наши думали. В общем, гнезда строить стало не из чего, и было решено построить каменные комнаты.