Слуги тьмы. И мне будет тепло
Шрифт:
— Здравствуй, — произнес он самым учтивым тоном.
Незнакомка слегка повернула голову. Не обернулась всем телом, не вывернула шею — нет, лишь скользнула по Даниэлю косым взглядом и снова уставилась прямо перед собой. Как будто видела нечто крайне занимательное, а не толпу взбудораженных угрозой собачьего бешенства селян. Молодой пастух только и успел разобрать, что глаза у незнакомки синие, волосы — белые, а кожа светлей речного жемчуга. Он никогда не видел такого чуда.
— Откуда ты? — спросил он, чтобы не стоять дурак дураком, тараща глаза на приезжую.
Теперь
— Мои родители — чистокровные метсы, но я — альбинос, — отчетливо проговорила женщина. Ее продолговатые синие глаза были холодней зимнего неба, отраженного в стылых водах Атабаска. — Ты это хотел узнать?
— Нет. — Даниэль крепче сжал повод Сат Аша. Эмпат, наделенный даром мысленного контакта, он вдруг понял про незнакомку самое главное. Она — точно отбившийся от стада лорсенок, вне себя от ужаса ищущий мать. Однако незнакомка горда, и надменный вид призван скрыть ее растерянность и страх.
— Я о другом спросил: откуда ты?
— Не знаю. — Ее правильной формы губы дрогнули в усмешке. Синие глаза сделались очень темные, и все лицо как будто закрылось осенними сумерками. — Я ничего не помню о прошлой жизни.
Даниэль невольно сделал шаг вперед. Неожиданно захотелось положить руки незнакомке на плечи, привлечь к себе, крепко обнять, защитить, укрыть от всего мира. Там, откуда она приехала, ее кто-то крепко обидел.
— Меня зовут Даниэль, — сказал он мягко. — Где ты собираешься жить? Моя сестра недавно вышла замуж, и у нас в доме есть свободная комната…
— Я остановлюсь у пера Альберта, — резко оборвала женщина. Рукой откинула локон со лба, и от этого движения капюшон соскользнул ей за спину.
Даниэль с трудом сохранил на лице бесстрастное выражение: незнакомке едва ли исполнилось восемнадцать! А эти синие глаза с невыплаканным страданием, этот темный непрощающий взгляд — до чего же они не вяжутся с ее юностью, с нежным абрисом щек, с прозрачностью тонкой кожи… Он опомнился.
— Если хочешь, я провожу тебя к преподобному отцу. Его дом — вот этот, где цветы. И донесу багаж.
— Благодарю тебя, нет. — Холод ее голоса мог бы побить всходы на весенних полях. Затем незнакомка усмехнулась — невеселой, почти злой усмешкой. — Вещей у меня — один саквояж. А вон, кажется, идет отец Альберт.
Священник шагал к площади в сопровождении незнакомого Даниэлю человека — наверное, одного из возниц. Поверх коричневой рясы отца Альберта был накинут подбитый беличьим мехом плащ. Плащ был расстегнут, и на груди священника виднелся серебряный медальон с символом Аббатств: крест и меч в круге. На лбу у преподобного отца был нанесен зеленой краской кленовый лист — знак священника-управителя; в течение хлопотного дня краска слегка смазалась, однако лист был вполне различим.
Незнакомка сделала пару шагов навстречу священнику.
— Как
Она оглянулась через плечо, обвела его испытующим взглядом. Затем так же пристально оглядела возвышающегося у пастуха за спиной лорса и медленно, словно в раздумье, ответила:
— Человек во все времена опасался открывать свое имя — вдруг подслушает враг? Для тебя я буду Элисией.
Она стала для Даниэля не просто Элисией — она стала любимой. Единственной на свете, желанной и, увы, недоступной.
Чуть не каждую ночь ему снились ее синие глаза и белые локоны, ее жемчужные руки, прежде не знавшие грубой работы. Ее прямой гордый стан наяву всегда был укрыт платьем из простого полотна и меховой безрукавкой или плащом — однако во сне ее покровы спадали под рукой Даниэля, и сны эти были сладко-мучительны, и горьким оказывалось внезапное пробуждение. Он со стоном переворачивался на другой бок, с головой укутывался в одеяла; и клял судьбу — и в то же время был ей благодарен — за то, что она послала ему Элисию, светлокожее чудо.
Они редко виделись: Даниэль жил у лорсиного загона, Элисия не покидала Атабаск На Закате. Раз в неделю, по субботам, он въезжал в поселок на утомленном бешеной гонкой Сат Аше — и бросался искать ее. Элисия никогда не ждала его дома. Она могла оказаться в лавке, в таверне, у соседки, а то и на дальнем краю поселка, и порой у него уходило полдня, только чтобы ее разыскать. Сдержанное приветствие, две-три ничего не значащих фразы, короткая улыбка — да и не улыбка это вовсе, а уступка глупому мальчишке, который сам не знает, чего хочет, — вот и все, чем одаривала влюбленного пастуха Элисия. К тому же она не принимала от него никаких подарков — ни изделий из бересты, на которые Даниэль был мастер, ни пойманного им зайчонка, ни роскошную шкуру убитого волка, ни кузовок дикого меда.
Обижаясь, он давал себе слово, что позабудет своенравную красотку, — и, конечно же, прощал ей все. В синих глазах стыла мрачная, темная память, не отпускавшая Элисию ни на миг, и та же память стояла между ней и Даниэлем. Он чувствовал, что не противен ей, что его общество ей даже приятно; и все же она оставалась недосягаема, точно луна в небе. Поселковые холостяки скоро махнули на Элисию рукой и перестали вокруг нее увиваться, чему Даниэль был несказанно рад; но и его надежды со временем стали угасать. А потом случилось то, что случилось.
Они прогуливались по берегу над Атабаском — Элисия и Даниэль впереди, следом Сат Аш. Зима была на исходе; недавно выпавший снежок, запоздалый и робкий, быстро стаял. От него не осталось даже луж, но Тайг стоял влажный, примолкший. Его темная стена поднималась на мысу, который пересекала ведущая к лорсиному загону тропа, — к этому мысу медленно продвигались Даниэль с Элисией. В сыром воздухе звуки разлетались далеко — из поселка отчетливо доносился лай собак, рев лорсов, изредка долетали голоса разругавшихся женщин. Атабаск раскинулся в миле за спиной — мокрый, грязноватый, с холодно блестящими под пасмурным небом обледенелыми крышами.