Слухи

Годберзен Анна

— Я не могу сейчас играть с тобой ни в какие игры.

— Больше никаких игр, — весело ответила Пенелопа.

Она подняла бокал, показав ему знаком, чтобы он следовал за ней. И направилась в галерею. Сам не зная почему, Генри пошел за ней. Походка у нее была очень решительной, что не понравилось Генри.

— В любом случае тебе бы пора понять, Генри, что для меня это никогда не было игрой.

Они переходили из одной галереи в другую, мимо натюрмортов старых голландских мастеров, с черным виноградом, черепами и кувшинами с вином. Генри оглянулся, надеясь,

что никто не заметил, как они удалились. Пенелопа отхлебнула из бокала, и Генри увидел над краешком бокала ее пылающие глаза.

— А для меня это была игра, — сказал он. — Какое-то время она была забавной, но затем веселье закончилось. Я давно уже не играю в такие игры, Пенни.

Пенелопа пожала плечами и до дна осушила бокал. Потом швырнула его через плечо, и, когда он разбился о дубовую панель, что-то дрогнуло в душе Генри, хотя он и не подал виду.

— А я думала, что тебе, возможно, захочется снова поиграть.

От ее тихого голоса Генри похолодел.

— Уверен, что нет, — заявил он твердо.

Пенелопа засмеялась гортанным смехом и остановилась.

— О, Генри, разве ты не знаешь, что, когда имеешь дело со мной, ты должен на минутку остановиться и подумать: что я упустил?

Генри вдруг почувствовал, что устал. Никогда он так не уставал. Ему захотелось оказаться где угодно, но только не здесь. Он с трудом выговорил:

— И что же я упустил?

Пенелопа заговорила, очень медленно произнося слова:

— Мне бы следовало знать, что ты любишь не Элизабет.

Генри взглянул на Пенелопу, но ее веки были полуопущены, а взгляд уклончив. В этой комнате были темно-синие стены, снизу обшитые дубовыми панелями, и множество картин — его отец знал, что должен ими восхищаться, но редко на них смотрел, так как эта живопись казалась ему слишком мрачной. Не сговариваясь, Генри и Пенелопа пошли вперед, подальше от бального зала — им обоим не хотелось, чтобы их разговор услышали.

— Я не понял?

— Мне бы следовало знать, как знает уже весь город, что тебе всегда нравились брюнетки.

Генри решил отделаться шуткой:

— Да, у меня есть излюбленный тип.

— Конечно, а также план атаки.

— Если ты полагаешь, что я…

— О, я не полагаю. Иначе я бы не стала зря тратить наше время.

Теперь Пенелопа встретилась с ним взглядом. В глазах ее читалась неистовая гордость. А еще — вызов.

— Я знаю о тебе и Диане Холланд, Генри.

— Я понятия не имею…

— Вас видела горничная, Генри, утром, в спальне Дианы. Это ее компрометирует, не так ли? Ты становишься небрежен, Генри. Со мной ты никогда не был так небрежен.

Генри был не в силах кивнуть в ответ на это справедливое замечание. Он сжимал ножку своего бокала с шампанским.

— Как видишь, горничная у меня в руках. Она хорошая девушка и не хочет ничего говорить, но все имеет свою цену, а за такие сведения некоторые заплатили бы очень дорого. Те, кто выпускает газеты.

— Они не опубликуют…

— О, возможно, и не опубликуют. А быть может, и опубликуют. Но как только они об этом узнают, они не смогут

удержаться от того, чтобы не болтать об этом. А болтовня столь же опасна. И тогда-то, мой друг, Генри, весельедля тебя действительно закончится. И для маленькой девочки, которую мы оба обожаем…

— Ты не можешь так поступить, Пенни. — Генри охватило желание найти Диану, где бы она ни была, и спрятать ее. — Это погубило бы ее.

В ответ он услышал знакомый смех. Так смеялась Пенелопа в ту пору, когда казалось, что она идеально ему подходит. В то время она часто смеялась.

— О, Генри, ты же так хорошо меня знаешь! Неужели ты совсем меня не понял? Погубить Диану Холланд! О, это было бы так забавно.

Пенелопа сжала руки. Маленькое развлечение под конец.

— Это моя вина, Пенелопа.

Мысль его работала четко. Пенелопа еще никому не открыла этот секрет. Он же ее знает и может попытаться остановить.

— В любом случае это меня ты хочешь наказать. Так накажи меня.

— Конечно, я хочу наказать вас обоих, — ответила она весело. — Но я не злая, Генри. Я знаю, что это твоя вина. Я позволю тебе быть мужчиной и позаботиться обо всем самому.

Генри пришлось прикрыть глаза, чтобы она не увидела, в какой он ярости. Наконец он справился с собой и кивнул.

— Во-первых, ты больше не будешь видеться с Дианой. Но это будет не так уж трудно, потому что, во-вторых, ты сделаешь мне предложение.

Под воздействием порыва он шагнул к Пенелопе и оказался совсем рядом. Он хрипло дышал от ярости. Он редко гневался, но сейчас был вне себя от бешенства. Пенелопа с кокетливым видом отступила.

— О, тебе это не нравится, не так ли? — прошептала она. Пламя горело в ее голубых глазах. — Но подумай о том, Генри, насколько предпочтительнее жениться на девушке, с которой все уже и так желают видеть тебя вместе, — насколько предпочтительнее жениться на мне, нежели погубить репутацию маленькой сестрички твоей последнейневесты. Я дам тебе немного времени на размышления.

И Пенелопа удалилась. Издали донеслись пронзительные веселые голоса — гости уже забыли, что сейчас канун Рождества, и праздник стал походить на обычную вечеринку. Впрочем, это уже не канун Рождества, мрачно подумал Генри. Наступило Рождество, но оно не было радостным для Генри: в какие-то считанные минуты его жизнь была разбита вдребезги.

37

«Сейчас Рождество, и все покрыто снегом. Но когда снег начнет таять и унесет с собой все праздничные заботы и забавы, как будет разворачиваться история, которую нашептал нам маленький воробушек, — история о том, что Элизабет Холланд жива? Или, быть может, новость придет раньше и окажется настоящим рождественским чудом? Ведь сейчас мы вынуждены считать ее досужими сплетнями.»

Из светской хроники в «Нью-Йоркском курьере», понедельник, 25 декабря 1899