Слуньские водопады
Шрифт:
Они прошли через узкий палисадник.
Квартира находилась на втором этаже.
Все было совсем иначе, чем они себе воображали.
Дверь открыла горничная. В тот же момент они услышали откуда-то из дальних комнат громкий мужской смех. Госпожа Рита большими шагами прошла через переднюю и приветствовала их сердечным рукопожатием. Все здесь купалось в блеске и в новизне; в двух комнатах, через которые их провела госпожа Бахлер, не было ровно ничего из старой мебели; отяжелевшая за долгую свою жизнь, эта мебель могла бы низвергнуть гладкую поверхность новой к прошлому, уже ставшему анонимным (кстати сказать, помещение капитала, то есть части Ритиного приданого, видимо, себя оправдало, так как при выезде со старой квартиры они часть обстановки просто оставили там, хоть и не оптом,
– Вот они, - обратилась она к нему, и к ним: - Это мой дядя Лала Глобуш, хозяин крупного поместья, неподалеку от Мошонсентьяноша или святого Иоанна. Он, возможно, найдет вам хорошее применение.
Не следует думать, что Фини и Феверль не обратили внимания на это новое обращение со стороны госпожи Бахлер. Но обе они были здесь не более как наблюдательницами, и, хотя вкатились сюда совсем маленькими, а сейчас их сделали еще меньше, они сознавали, что этот визит их ровно ни к чему не обязывает.
– Итак, дети мои, что вы умеете?
– проговорил Глобуш.
Этот голос сделал вовсе излишним любое оружие для самозащиты. Теплый и громыхающий, заодно со смехом, который словно застыл на его огромном лице, как солнце в деревенском пруду, он мигом изменил всю ситуацию.
Внешне Глобуш выглядел так же, как и многие евреи-конеторговцы, в те времена обитавшие в Венгрии и странствовавшие по всей округе, которых очень устраивал сельский урбанизм, несмотря на противоречивость этих понятий. Дело в том, что их пронырливость покоилась на удобной подушке истинной жизнерадостности, коей их пропитала родина, охочая до лакомой еды, родина с широкими проселочными дорогами - они были сплошь изрыты колеями, - с деревнями, белые улицы которых раскинулись так широко, что далекое небо от самого горизонта врывалось на деревенскую площадь, с землями, где тамошние жители любили ездить верхом и пользоваться всеми удовольствиями, что нет-нет да и предоставлялись им на территории между Цикзее и Апетлоном. Колею Глобуши всегда оставляли широкую. И наживались, можно сказать, со вкусом.
– Господин Глобуш, - сказала Феверль, под столь странным солнцем она быстро выросла, теперь она была нормального роста, а не игрушечного. (Может быть, здесь следует вспомнить доктора Грундля и сказать: "Социально-этическая игрушка госпожи Бахлер"?) - Мы обе из совсем других краев. Чему учили девочек в Подерсдорфе, вы сами знаете. А нам было уже около двадцати, что же дальше-то делать, ясно - ехать в Вену. Нам необходимо было попасть в Вену, и ничто уже нас не могло удержать.
– Вечная история, - произнес господин Глобуш.
– Да еще в тех краях, добавил он, обращаясь к госпоже Рите.
– Дело в том... да и дела-то никакого нет. До Вены рукой подать, а черт не дремлет.
Он живо выспросил у Фини и Феверль все касательно полевых работ и даже работ на виноградниках, а также об их сноровке в работах под крышей дома, в обхождении с тростником и маисовой соломой. Рита присутствовала при этом разговоре как третье лицо, поскольку Фини и Феверль сходили здесь за единое целое.
– У меня все по струнке ходят, - продолжал Глобуш, - но когда вдруг срочно понадобится помощь или надо кого-то заменить, тут всех и след простыл, а если надо снести письмо на почту или сапоги почистить, бегай за ними, ищи. Поступайте ко мне, станете адъютантами старика Глобуша, а у меня будет кого куда послать, и свой утренний кофе я буду пить вовремя. Мужчины вам, уж конечно, обрыдли, не знаю я, что ли. Все у меня по-хозяйски, любой человек при деле.
Под солнцем Глобуша таяли все сомнения. Феверль и Фини больше уж не владели разговором; возможно, впрочем, что детство и юность, проведенные под высоким голубым небом на берегу отражавшего его пруда в такой же вот открытой всем ветрам деревне, сейчас оказались немаловажным, хотя и не слишком разумным, фактором.
В полицию им предстояло отправиться, чтобы заверить свидетельство
И все же у Фини и Феверль было чувство, что они проглотили какое-то объемистое инородное тело. Назвать его они не могли, оно не состояло из отдельных конкретных деталей, хотя таковых теперь было предостаточно по сравнению с простотой и бездельем их прежней жизни: хождение в полицию (так просто от желтого билета не отделаешься), покупки башмаков погрубее для сельской жизни, отказ от привычной квартирки - надо сказать, что квартирная плата была внесена ими за весь июль и это очень облегчило их положение, - наконец, покупка большого чемодана и еще многого другого... Но не эта мозаика мелочей занимала их, в ней они не растворялись. От такой суеты их оберегали не раз уже упомянутые нами два отличительных свойства их скромной жизни, и теперь они, сами того не подозревая, как бы кормились старыми, накопленными запасами пустоты и безразличия, которые им оставила в наследство жизнь, доселе проходившая без каких бы то ни было событий. Тем более остро сейчас они ощущали то новое, что предстояло им - они отлично понимали, как оно близко, у них достало и слуха и чувства понять, что одна дверь открывается им в то самое мгновенье, когда захлопывается другая. Это сознание они сносили терпеливо, покорно, ни о чем не спрашивая. Они уже не помышляли об утраченных возможностях, поскольку таковых более не существовало, после того как они решили все начать сначала. В общем-то, они, можно сказать, плавали на поверхности, как два одновременно упавших в воду листа, не видя глуби, но на свой простецкий лад зная о ней. Или, вернее, Феверль и Фини, иначе Фини и Феверль, воспринимали то новое, что отныне их окружало, не только разумно, но в известной мере лирически.
Лирической была и боль из-за прерванного купания. Голубизна воды в военной плавательной школе в Пратере была утратой, но самой большой утратой были навеки канувшие часы - прекрасные, мирные, ни на что, кроме самих себя, не направленные, часы, наполненные солнцем, испарениями мокрых досок и плеском воды.
Напоследок они еще раз пошли туда, но уже не ныряли до самого дна этой прежней чаши, вбиравшей в себя их существование так дружелюбно и нежно. Сейчас чаша блестела, словно они на нее смотрели сбоку, из некоторого отдаления. Оттуда - в Адамов переулок, при свете дня, чтобы захватить кой-какие мелочи из принадлежностей туалета, которые всегда там оставляли.
Свирепый дракон высунулся из логова.
Они сразу же сказали заученную фразу: они пришли только за этими мелочами и больше сюда не явятся.
(Хотя до середины июля квартира была оплачена.)
Но оскаленная морда госпожи Веверка в этом случае не просветлела. Только спрятанный коготь протянулся за деньгами; каждая из бывших жиличек дала ей по гульдену.
Затем они ушли. Веверка выбежала на площадку, глянула, как они спускаются по лестнице, виляя своими попками. Перед лицом непостижимого у нее вырвался первобытный вопль.
Переводить это не подобает (к тому же для людей интеллигентных перевод был бы излишен).
По утрам в половине шестого где-то вдали проходил поезд, паровоз гудел, и еще некоторое время доносился стук колес.
Комната, в которой они теперь жили, под крышей гостиницы и над бывшим вагонным депо, была почти невероятных размеров, с натертым до блеска полом и выглядела почти пустой. В одном из ее углов высилась большая белая печь, кроме нее, в комнате находились два гигантских шкафа, выкрашенных желтой краской, посередине стол с двумя креслами, а слева и справа стояли кровати, по размерам не уступающие шкафу, и два ночных столика с подсвечниками, которыми без труда можно было бы сбить с ног здоровенного мужчину.