Слушать в отсеках
Шрифт:
— Право руля, — приказал командир.
Надо было бы отрепетовать команду, но мичман промолчал. Командир бросил удивленный взгляд на боцмана, но увидел, что его приказание выполнено, и улыбнулся, подумав про себя: переживает старина.
Владимирович был давно уже и мичманом, и боцманом, когда командир совсем еще зеленым лейтенантом пришел на их лодку. Теперь он уже капитан второго ранга. Летят годы-то… Владимировичу в последнем двухмесячном походе стало совсем худо — сердце не выдержало нагрузки: все время под водой и под водой, по готовности один. И боцман свалился.
Впервые
Послушная рукам старого боцмана, лодка шла в его последнюю гавань. Владимирович пошарил глазами по домам, разбросанным на склонах сопок, нашел свой, отыскал окна их с Дусей квартиры и опять с тоской подумал: в последний раз. Все сегодня делалось в последний раз.
Вот и последняя его швартовка. Подан носовой, заведен кормовой. Боцман выполнял команды, перекладывал руль, все делал с привычной уверенностью, но совершенно отрешенно, весь погруженный в тихую, но до боли острую печаль.
— От мест отойти! Личному составу построиться на кормовой надстройке.
Дробно загромыхали по металлу матросские ботинки. Владимирович занял свое место в строю, так и не задумавшись: зачем строят?
— Товарищи подводники, мы сегодня прощаемся с ветераном корабля…
«Прощаемся… Прощаемся…» Со сжавшимся сердцем мичман шел вдоль строя, пожимал руки морякам, что-то им говорил, что-то желал и совсем незаметно для себя оказался у трапа. Он поставил на трап ногу и вздрогнул от неожиданности: за спиной услышал раскатистое:
— Сми-и-рно-о!
Строй замер. Командир приложил руку к пилотке. Владимирович знал, конечно, что надо подать команду «Вольно». Но растерялся — не положена этакая честь ему, простому мичману, — и, обернувшись, смущенно произнес:
— Да что вы, товарищ командир…
А когда сошел на пирс, вновь душу свело судорогой: ведь такое раз в жизни, вроде как ружейный залп над могилой.
К себе на третий этаж Владимирович забирался, как никогда, трудно. Даже остановился между этажами дух перевести. Остановился и вспомнил, как еще несколько месяцев назад взлетал домой одним махом. «Старею…» И вспомнились алые в черных шрамах скалы.
Евдокия Филипповна дома мужа не приветила, была не в духе. Она уже сообщила дочери, что вылетают, договорилась с начальником политотдела насчет машины до аэропорта… И вот на тебе! Снова нелегкая унесла! С морем прощаться. Будто за три десятка лет не надоело!
Жизнь ее с Костей ну никак нельзя было назвать сладкой. Правда, Костя никогда не пил лишнего, любил ее, дочь, но… Как привез
А в последнее время все чаще и чаще стала посасывать душу мечта о своем домике где-нибудь поближе к югу, к теплу, где по ночам над самой головой висят большие мерцающие звезды. И до мечты этой было уже рукой подать, вот она, рядом, день, два…
Потому Евдокия Филипповна, открыв дверь мужу, только сердито бросила:
— Наплавался? — И поспешила на кухню готовить ужин.
Он молча бросил фуражку на вешалку, прошел в комнату и огляделся. Дуся всегда умела уютно обустроиться. Сейчас же комната, из которой исчезли занавески, скатерки, салфетки, выглядела какой-то ободранной, бесприютной. Владимирович тяжело сел и понурил голову, крепко сцепив шишкастые, в узлах вен, руки. Таким и застала его Евдокия Филипповна, ссутулившимся, будто подстреленным.
— И чего ты убиваешься? Вон погляди на себя. На этих лодках ты и поседеть, и поплешиветь успел. Старый уж, а все как дитя малое — цацку ему подай, лодку… Пора и о себе подумать, чай уже и Верка заневестилась, а все по чужим дворам мыкается.
Привыкла видеть она мужа всегда при деле, постоянно чем-нибудь занятым по хозяйству. А сейчас он сник, сломался, и ей вдруг стало жалко его. Она подошла к нему, обняла сзади и прижалась щекой.
— Ладно… Ладно… — проворчал Владимирович, слабо пошевелив плечом.
Остаток вечера прошел за сборами. Утром улетать. Спать легли далеко за полночь. Он — в своей комнате, жена — в своей: как приохотился Владимирович к храпу по ночам, так отселила его Евдокия Филипповна спать в столовую.
Спал он чутко, часто просыпаясь от собственного храпа. Первым и услышал он среди ночи довольно робкий звонок у двери. Проснувшись, не удивился — за долгие годы службы привык к ночным звонкам. Его беспокоило единственное — не разбудили бы Дусю, она плохо засыпает.
Сунул ноги в шлепанцы и заторопился к двери. Открыл ее, не спрашивая, кто за ней стоит: жуликов здесь отродясь не бывало, а женщина в такое позднее время не придет. «Ясное дело, вызывают по тревоге. Уволить — уволили, а из списков по оповещению вычеркнуть забыли», — догадался он.
— Товарищ мичман, тревога.
За дверью с ноги на ногу переминался совсем молоденький матросик.
— Учебная? — Матросик пожал плечами, а Владимирович, как был в одних трусах, прошлепал к окну в подъезде, выглянул наружу и облегченно вздохнул: — Учебная.
Вдоль дороги к штабу светились фонари, да и в самом штабе свет не был замаскирован. Опытному человеку эти два обстоятельства о многом говорили. Он подошел к оповестителю, положил руку ему на плечо и раздумчиво повторил:
— У-чеб-на-я… И вообще, я теперь уже не мичман, а гражданин Прохоров Константин Владимирович… Утром улетаю… — Он похлопал себя по груди, по тому месту, где у кителя должен находиться внутренний карман. — Вот так-то, дружок.