Слушатель
Шрифт:
— Наверное, тебе лучше отойти. Она может встать с этого гребаного стула и вырезать тебе сердце.
Партлоу отступил к Донни. Когда его спина едва не врезалась в стену, он вновь стал свидетелем того, как Джинджер поднимает нож, держа его двумя руками, задерживает его в воздухе на несколько секунд, а затем с силой и яростью опускает. На этот раз ее лицо исказилось диким, безумным выражением.
— Я сказала тебе! — прошипела она. — Нет, нет… не так… кто ты… кто ты… — затем ее лицо снова расслабилось, а пот чуть сильнее заблестел на ее лбу и щеках. С зажатым в руках ножом, она начала медленно покачиваться вперед и назад… вперед и назад… вперед и назад. В то время как ее мертвые глаза больше ни на чем не
— Что с ней такое? — спросил Партлоу.
— Иногда с ней так бывает, — ответил Донни, хотя такой ответ совершенно не устраивал Джона. — Наверное, это похоже на те вспышки гнева, которые бывают у меня. Что-то в том же роде.
— Что? Она настолько волнуется насчет завтра, что погружается в настоящее безу… — он оборвался на полуслове, не зная, как назвать это ее состояние. Она вновь зашептала что-то, но на этот раз настолько неразборчиво, что казалось, будто она говорит на другом языке. Партлоу поежился. — Она хоть слышит нас? — спросил он.
— Не-а. Я сидел тут, пока она делала это. Называл ее всеми кличками шлюх и ржал, как конь, пока она тут игралась с ножом — никакой реакции. И это всегда нож. Кажется, она может находить ножи по запаху в любом тайнике, где бы они ни были, доставать их и делать вот это. Так что нет, я не думаю, что она слышит хоть что-то, пока погружена в это состояние.
— Черт, — сплюнул Партлоу.
— Ага. Эй… она когда-нибудь проворачивала с тобой ту штуку с пистолетом? Ну, одна пуля, и все такое.
Партлоу уже собирался ответить утвердительно, когда вспомнил, что разговаривает с племянником Джинджер. То есть, предположительно — с племянником. Откуда, черт возьми, он узнал об этом, если только они...
— Возможно, — туманно отозвался Партлоу.
— Готов поспорить, проворачивала. Посмотри, какая она крутая. Этим ножом она готова прикончить весь мир. Лучше к ней в этот момент близко не подходить, это как пить дать, — он снова вгрызся в яблоко, наслаждаясь шоу, разыгрывавшимся перед ним.
— И как долго это длится?
— Как-то я наблюдал это в течение пары часов. В конце всего этого она успокаивается, встает, кладет нож, а потом возвращается в то место, где она спит. При свете дня она ничего об этом не помнит.
Партлоу опустился на пол в нескольких шагах от Донни и поставил лампу между ними. Он слушал жуткий шепот Джинджер, который иногда напоминал рычание дикого зверя.
— Почему она не хочет, чтобы я знал ее настоящее имя? — спросил он.
— Она не хочет, чтобы хоть кто-то его знал. Я член семьи, так что я знаю, но… это просто то, какая она есть, мистер Перли. Она думает, что если кто-то будет знать ее настоящее имя, то будто бы обретет над ней некую власть, понимаешь? А она этого не выносит, как мне кажется. Как не выносит и долгого сидения на одном месте, — он снова откусил яблоко, наблюдая за тем, как медленно поднимается, зависает в воздухе и с силой опускается кухонный нож. Казалось, такая сила запросто могла заставить это лезвие пронзить плоть и кость. — Она меняет штаты и города, как и имена. Она одержима тем, чтобы меняться, как говорит моя мама. Но единственное, что она не может в себе поменять, это привычку всегда быть в движении. Хотя… похоже, этой привычкой она гордится. Гордится тем, через что прошла.
— А через что она прошла?
— Не думаю, что ей понравится, если расскажу.
Партлоу прикинул возможные варианты.
— Скажи мне то, что можешь, и я отдам тебе лишние пять сотен из моей доли.
Донни пожевал яблоко, неотрывно наблюдая за Джинджер, которая продолжала бормотать бессвязный поток слов, чуть раскачиваясь на стуле.
— Тысячу, —
— Ну хорошо. Идет.
— Надо пожать руки, скрепить сделку, — он протянул руку, Парлоу пожал ее, и Донни сказал: — А теперь, если ты не заплатишь, у меня рука не дрогнет убить тебя.
— Ясно. Ну, так что за история?
— Ну знаешь, мне все рассказывала мама, так что я не могу ручаться за точность фактов. Ну… в шестнадцать лет у нее был ребенок. Не знаю, кто отец — им мог оказаться один из трех или четырех человек — по крайней мере, так мама говорила. Она хотела оставить ребенка. Даже сбежала из дома, чтобы это осуществить. Оказалась в Алабаме. Получила работу секретаря, но… ты ведь догадываешься, как ей приходилось крутиться, чтобы заработать достаточно денег. Короче, она жила, как говаривала моя мама, фактически, на трассе. Думаю, в каждом городке есть такие несчастные. И однажды… когда она спала в своем временном пристанище… ребенок — я думаю, ему было около шести — играл на детской площадке в паре кварталов оттуда. Другие дети всегда там играли, я так понимаю, это была площадка, где собирался весь район.
Донни прервался и снова откусил яблоко. Джинджер снова начала раскачиваться, хотя ее бормотания стали тише, а нож прекратил войну с воздухом.
— Два богатеньких отпрыска украли машину своего отца, — продолжил Донни. — И решили покататься по району. Наверно, их это будоражило. Черт, я и сам так делал, знаю, каково это. И вот они потеряли управление, и эта отличная богатенькая тачка просто врезалась в площадку. Ага. Поранила четырех детишек, которые там играли, кости им переломала и все такое. Но ее сын… ну, как мама сказала, его переломило пополам и разорвало все внутренности. Скорая забрала его в больницу, но прошло время, прежде чем они выяснили, кем была его мать, потому что она валялась в отключке в своей постели в обнимку с бухлом. Когда полиция все выяснила, и она приехала в госпиталь, ее сын уже был мертв… После случившегося он прожил еще два дня — два дня ее пытались отыскать.
— Она могла бы засудить ту семью, — предположил Партлоу. — Отсудить у них кучу денег.
— Ну да. Она обратилась к юристу и попыталась это сделать. Очень скоро суд постановил, что она никудышная мать, и случившееся было по большей части ее виной, потому что ее сын играл на той площадке без присмотра, пока она лежала в беспамятстве пьяная в своей кровати. Да, так и было. Моя ма сказала, что та семья наняла двух адвокатов из Атланты, которые перевернули это чертово дело с ног на голову. И они все состряпали, как им выгодно, так что… Джинджер… потеряла работу и все остальное. Ее посадили в тюрьму как шлюху-наркоманку. Тогда она, думаю, и сломалась по-настоящему. В ней что-то замкнуло, она стала буйной, и ее отправили в лечебницу.
— В какую лечебницу?
— В Брайс, в Таскалузе. Ну, знаешь… в дурдом.
— Психиатрическая больница? И как долго она там пробыла?
— Два года. По крайней мере, так я слышал. Когда ее выпустили, они почти принудительно выслали ее из Алабамы. Именно тогда, я думаю, она решила, что не будет той, кем была раньше. А чуть погодя она поставила себе цель, что не только мужчины будут распоряжаться всей властью и деньгами этого мира, но и она сама добьется и того, и другого всеми возможными способами. А теперь я знаю, что это правда, потому что она сама мне это сказала, — он укусил яблоко последние два раза, вгрызаясь прямо в сердцевину и выплевывая семечки. — Вот и все, пожалуй. Эта история стоила тебе тысячи долларов. Что скажешь, мистер Перли? Стоила она того?