Слушай песню ветра
Шрифт:
— У него, наверное, такое чувство, будто его оставляют позади, — сказал Джей. — Я его понимаю.
— Как это?
— Ну, все разъезжаются — кто работать, кто обратно в университет… Ты ведь тоже?
— Да, я тоже.
— Ну вот, видишь…
Я кивнул.
— А девчонка эта?
— Чуть времени пройдет, и забудется. Помяни мое слово.
— Что же там у них такое произошло?
— Кто ж их знает…
Джей принялся за прерванную работу. Я больше ничего не спрашивал. Кинул мелочи в музыкальный автомат, выбрал несколько песен и вернулся
— Слушай, а Крыса с тобой ни о чем не говорил?
— Нет.
— Странно.
— Почему?
Джей задумался, протирая стакан.
— Ему обязательно надо с тобой посоветоваться.
— Ну, так что же он?
— Это непросто. Боится, что ты его на смех поднимешь.
— Да не буду я его на смех поднимать!
— Но выглядит это именно так. Причем уже давно. Ты хороший парень, но — как бы это сказать — некоторые вещи почему-то считаешь суетой, недостойной внимания. Хотя я не хочу сказать ничего плохого.
— Это понятно.
— Все-таки я на двадцать лет тебя старше, и много чего повидал за эти годы. Поэтому отношусь к вам, как…
— Как бабушка?
— Да.
Я чуть не подавился пивом от смеха.
— Ладно, попробую с ним сам поговорить.
— Давай, это будет правильно.
Джей потушил сигарету и вернулся к работе. Я решил вымыть руки. Из зеркала в умывалке на меня смотрело мое отражение. Вернувшись, я выпил еще одну бутылку, чтобы отделаться от неприятного ощущения.
30
Было время, когда все хотели выглядеть крутыми.
Незадолго до окончания школы я решил вести себя так, чтобы наружу выходило не более половины моих сокровенных мыслей. Зачем я так решил, уже не помню — но выполнял это строго в течение нескольких лет. А потом вдруг обнаружил, что и вовсе разучился выражать словами более половины того, что думаю. Каким образом это связано с крутостью, мне не совсем понятно. По-английски это называется cool, «холодный» — в этом смысле меня можно сравнить со старым холодильником, который не размораживали целый год.
Я барахтаюсь в болоте времени и продолжаю писать эти строки, подстегивая засыпающее сознание пивом и табаком. По нескольку раз принимаю горячий душ, дважды в день бреюсь и без конца слушаю старые пластинки. Вот и сейчас у меня за спиной поют давно забытые Питер, Пол и Мэри:
«Don't think twice, it's all right.»
31
На следующий день я договорился с Крысой встретиться в бассейне одного из отелей на окраине города. Лето шло к концу, к тому же добираться туда было неудобно — поэтому народу в бассейне собралось немного, человек десять. Половину их составляли американцы, остановившиеся в отеле — вместо того, чтобы плавать, они самозабвенно загорали. Отель был выстроен в стиле аристократического особняка. По его роскошному двору, сплошь покрытому лужайками, тянулись
Мы с Крысой несколько раз сплавали наперегонки в 25-метровом бассейне, потом уселись рядом в шезлонгах и открыли холодную колу. Отдышавшись, я затянулся сигаретой. Крыса тем временем умиротворенно глядел, как в бассейне плавает молодая американочка.
По безоблачному небу пронеслись несколько реактивных самолетов, оставив за собой белые, будто замороженные следы.
— Такое впечатление, — сказал Крыса, глядя вверх, — что, когда мы были маленькие, самолетов летало больше. Причем, в основном летали американские — двухфюзеляжные, с пропеллерами.
— P-38?
— Нет, транспортные. Огромные, куда там P-38… Одно время летали очень низко, можно было всю военную маркировку разглядеть. Еще помню DC-6, DC-7, а один раз видел «Сэйбер»!
— Ну, это давно…
— Да, при Эйзенхауэре. Тогда еще к нам в гавань крейсер зашел. В городе ступить было негде, кругом моряки. И патрули. Ты видел патрули?
— Ага.
— Теперь все куда-то пропало… Хотя это я не к тому, что мне военные нравятся.
Я кивнул.
— Но «Сэйбер» был классный самолет! Пока не начал напалм сбрасывать. Ты когда-нибудь видел, как сбрасывают напалм?
— Видел, в фильмах про войну.
— Люди, они чего только не напридумывают! Хотя это они выдумали здорово. Кто знает, может лет десять пройдет — и по напалму будет ностальгия. Я рассмеялся и достал вторую сигарету.
— Любишь самолеты, да?
— Когда-то хотел летчиком стать. Потом глаза испортил и раздумал.
— Понятно…
— Небо люблю. Сколько угодно могу на него смотреть — не надоедает. А когда не хочу, то просто не смотрю.
Крыса замолчал минут на пять, а потом вдруг заговорил:
— Иногда становится невмоготу. Осознавать, что ты богатый, и все такое… Бывает, хочется убежать. Понимаешь?
— Как это «убежать»? — удивился я. — Хотя… Если тебе и вправду так хочется, возьми да убеги.
— Наверное, это было бы лучше всего. Уехать в какой-нибудь незнакомый город, начать все с нуля… Разве плохо?
— Что, и университет бросишь?
— Да я его уже бросил. Никакой нет охоты возвращаться.
Глаза Крысы, спрятанные за темными очками, продолжали следить за плывущей девушкой.
— А почему бросил?
— Ну… Надоело потому что. Хоть и старался сначала. Так сильно, что самому теперь не верится. До всех мне было дело — не меньше, чем до себя. Даже полицейские меня из-за этого били. Но приходит время, когда каждый возвращается на свое место. Только мне некуда вернуться. Знаешь, есть такая игра — все вокруг стульев бегают, потом садятся — а одному стула не хватает.
— И что ты теперь собираешься делать?
В раздумье Крыса вытер полотенцем ноги.
— Думаю повесть написать. Ты как на это смотришь?