Служба такая...
Шрифт:
В кабинет робко вошла девушка лет восемнадцати. Одета простенько. Несмело поздоровалась, продолжая стоять у порога.
— Слушаю вас, — доброжелательно произнес оперативник, заметив волнение посетительницы.
— Я пришла… Я вам писала… — голос дрогнул.
— Письмо без подписи! — радостно воскликнул Александр Самсонович, догадавшись, что перед ним стоит автор анонимного письма.
— Ага.
— Что же вы стоите? Садитесь! Вот сюда! — Горбунов поставил к столу стул. — Проходите!
Посетительница села, положив руки на колени. Курносое лицо, зеленоватые глаза с поволокой, легкий, приятный голос. Люба Перехваткина.
— Вам большое спасибо, Люба, — как можно теплее сказал Александр Самсонович. — За помощь спасибо.
Люба еще больше смутилась, раскраснелась. Прикрыв красивые глаза густыми ресницами, полушепотом ответила:
— Вам спасибо.
— За что же? — искренне удивился Горбунов.
— За то, что воров поймали, моего брата Илюшу таскать в милицию перестали. Сперва ведь на него думали. Он хороший…
— Лично я Илью в краже не подозревал!
— Когда освободился, он мне дал честное слово, что больше никогда не украдет. Я рада…
— Верю…
— Вот и все, что я хотела сказать.
— Спасибо, Люба.
Александр Самсонович хотел поинтересоваться, от кого Перехваткина узнала, что магазин обворовали Верхотурцев и Обухов, но вовремя понял: Люба пришла не за этим.
— Я вам еще нужна? Будете допрашивать?
— Нет. Вы и так нам помогли здорово. Спасибо.
Люба застенчиво улыбнулась, отчего стала еще красивее.
— Может, вас домой увезти? — предложил оперативник, вставая.
— Что вы! На автобусе доеду. — Люба натянула на руки зеленые варежки. Горбунов проводил ее до выхода из здания, тепло попрощался. Девушка упорхнула к автобусной остановке.
ТАЙНА АЛЕКСАНДРА МИХАЙЛОВСКОГО
Александр Михайловский пил вторые сутки. На столе, кроме водки, хлеба и соленых огурцов, стояла большая стеклянная пепельница, переполненная окурками. Вдавленные щеки Михайловского посинели, глаза опухли. Временами голова его беспомощно падала на стол, и он засыпал, но ненадолго. Через час-два снова тянулся за рюмкой, кусал соленый огурец, дрожащей рукой нервно совал очередную измятую «беломорину» в широкие, пропитанные табаком зубы.
Вот уже полмесяца Михайловскому не сиделось, не лежалось, не спалось. Пока на работе — забывался. А придет домой — снова не находит себе покоя.
И зачем он обзарился на проклятый аккордеон? Зачем украл? Пьяному дурь в голову ударила? Да. Трезвый он ни за что бы не решился. А суду все равно: пьяный ли, трезвый — не важно. Украл, значит вор.
Надоело за решеткой сидеть, видеть колючую проволоку лагеря, чувствовать за спиной дуло автомата или карабина, слышать от конвоя одно и то же: «Шаг вправо, шаг влево — считаю побег, применяю оружие…» Не хочется туда, не хочется!
Только зажил по-человечески! Правда, вкалывать грузчиком тяжело, но зато платят добрые деньги. Да и бригадир хороший, с таким работать можно… Что же делать? Подкинуть аккордеон хозяину? Негоже. Можно засыпаться. Уголовное дело по краже возбуждено, все равно искать будут, кто украл… Продать? Мало радости… Хранить у себя? Нельзя. Может нагрянуть угрозыск… Скажут: «Собирайся, Барбос, погулял — хватит». А Сергеев — это же ходячая картотека: многих помнит по фамилиям, адресам,
Эти тяжелые размышления не давали покоя Александру уже много дней и ночей, особенно после встречи с Чирком. А тут еще в отпуск послали. И он запил.
Жил Михайловский с бабушкой на окраине города в пятистенном домишке. Бабушка не умела ворчать, как другие. В трудные минуты она только хлопала руками и вздыхала:
— Санушко, как жисть-то хорошо шла! Любо-мило было. И ты золотой человек был. А тут опять стал какой-то нелюдимый, ночами худо спишь, извелся весь, сосешь и сосешь папиросы, пировать стал. Пошто ты, Сано, кинулся в пьянку-то? Чует мое нутро беду-горюшко. Ох, Сано, Сано, замаялась я с тобой, грешница.
Михайловский, скрестив руки на груди, угрюмо кружил по избе, беспрерывно дымил папиросой, молчал.
Бабушка продолжала:
— Ив кого ты у меня пошел? Мать, покойница, была кроткая, добрая. Отец, слава ему небесная, был человеком обходительным, никого не обижал, старался добро людям делать. Пошел на войну — вся округа провожала. А ты? Неужто тебе такая жизнь не надоела? Пошто людей обижаешь, Сано? Не надо их обижать!
Михайловский останавливался, медленно поворачивал лицо к бабушке, тихо говорил:
— Раньше обижал, бабушка, теперь не обижаю.
— Неправда, Сано. Я на днях слыхала твою беседу с товарищем-то… как ты его… Чирком зовешь. Он велел тебе самому объявиться в милицию, что-то отнести велел.
— А-а, чушь городил.
— Чушь? А пошто он сказал, ежели бы кто другой, не ты, он сам бы увел в милицию-то.
— Ладно, бабушка. Потолковали, и ладно. Мне и без твоих слов тошно. — И Александр опрокидывал в рот рюмку за рюмкой. — Во всем разберусь сам, бабушка. Твое дело — поменьше говорить.
— Нет, Сано, не обижайся, но куролесить хватит.
Александр не отвечал. Допивал остатки и бросался на койку, не раздеваясь.
Однажды утром Михайловский долго умывался, полоскал горло, растирал под глазами мешки. Потом съел огурец, попил рассолу, отошел к окну, замер в угрюмой позе, молча рассуждая сам с собой: «Вот так, Александр Васильевич, поколобродил, хватит. Пора за ум браться. Многие за последнее время завязали. Скула, Попенок, Крот и даже Чирок. А какой он был! Пройдоха из пройдох, ворюга из ворюг, пять раз садили. Если бы не амнистии и не другие скидки — умер бы в лагере стариком. А теперь? Человеком стал. Семьей обзавелся, детей заимел, хату отгрохал, телевизор собственный по вечерам смотрит. На работе — лучший электросварщик. Почет, уважение. По городу ходит, не озирается, с угрозыском рукопожатием обменивается. Живет и в ус не дует! А ты, Александр Васильевич? Кто ты? Барбос и только. Почета и уважения пока не заработал. Да и не стремился к этому. Средненький рабочий — тем и доволен. Эх, если бы не этот дьявольский аккордеон. Зажил бы и я. Нет, хватит! Решено — пойду к Сергееву. Посадит — пускай садит. Много не должны дать. Отсижу последний раз — и на прошлое крест. Начну делать новую жизнь, честную, настоящую…»