Служба внешней разведки
Шрифт:
«Никто из моих хороших друзей по разведке, — вспоминает Квицинский, — никогда не агитировал меня переходить на работу в их ведомство. Наоборот, все не советовали это делать, подчеркивая, что романтика деятельности разведчика — понятие весьма относительное».
Наблюдая за дипломатами, работавшими под дипломатической «крышей», Квицинский видел среди них «и трусов, и халтурщиков, и любителей подчеркнуть, что именно разведчики и составляют белую кость всей дипломатической службы».
Квицинский вежливо отклонил предложение, сославшись на то, что из-за высокого давления ему не пройти медицинскую комиссию.
Леонид Шебаршин прошел курс подготовки в 101-й разведывательной школе, получил квартиру и в декабре 1964 года вновь отправился в Пакистан, теперь уже в роли помощника резидента внешней разведки.
В январе 1966 года в Ташкенте глава советского правительства Алексей Николаевич Косыгин почти две недели пытался сблизить позиции президента Пакистана Айюб-Хана и премьер-министра Индии Лал Бахадур Шастри.
Когда Косыгин в Ташкенте вел переговоры с лидерами Индии и Пакистана, там был, разумеется, и министр иностранных дел Громыко, вспоминает известный переводчик Виктор Суходрев. В один из дней надо было ехать на переговоры, вдруг Громыко вспомнил, что оставил в комнате папку — наверное, в первый и в последний раз в жизни. Министр иностранных дел просил Косыгина минуту подождать и побежал за папкой. Но глава правительства преспокойно сел в машину и уехал.
Появился Громыко, и выясняется, что его никто не ждет. Он не знал, что делать… В результате ему пришлось ехать на «Волге» вместе с переводчиками.
Косыгин посмотрел на появившегося с опозданием Громыко с нескрываемым ехидством и сказал:
— Ну что? Папку забыл? Все секреты небось разгласил…
Громыко не смел отвечать тем же, пока не стал членом политбюро, но сделал все, чтобы отодвинуть главу правительства от внешней политики.
Тогда Косыгину удалось добиться успеха, 10 января 1966 года была подписана Ташкентская декларация, но, к несчастью, в эту же ночь индийский премьер-министр Лал Бахадур Шастри скоропостижно скончался.
Леонид Шебаршин был единственным советским дипломатом, который уже перебрался в новую пакистанскую столицу — Равалпинди. 11 января рано утром ему позвонили и поручили связаться с Министерством иностранных дел, чтобы получить разрешение на пролет советского самолета с телом индийского премьер-министра над территорией Пакистана.
Работа в Пакистане была бы приятнее, если бы не новый начальник.
«Резидент питал недолимую тягу к спиртному, — вспоминал Шебаршин, — пил в любое время суток, быстро хмелел и во хмелю нес околесицу, густо пересыпанную матом… Дело кончилось тем, что резидент однажды свалился на приеме. Долго терпевший посол не выдержал и информировал Москву о хроническом недуге резидента».
Резидента отозвали. Вернувшись в Москву, он продолжал преспокойно работать в центральном аппарате разведки.
Впрочем, бывало и наоборот. И тогда резидент не знал, как привести в чувство сильно пьющего посла.
Владимир Семичастный вспоминал:
— Я как председатель КГБ приехал в одну страну, со мной пять генералов. Наш посол устраивает обед, а к концу обеда — под столом. Резидент докладывает, что посол уже и на приемах появляется
Известный разведчик, назначенный резидентом в азиатскую страну, рассказывал мне, как столкнулся с тяжелой ситуацией в советской колонии. Посол — бывший крупный партийный работник в одной из среднеазиатских республик — по-прежнему ощущал себя хозяном, которому ни в чем не может быть отказа. И он сразу попытался заставить жену своего шофера спать с ним. Кто мог сообщить об этом в Москву? Ни один дипломат этого сделать не способен — телеграммы в центр идут только за подписью посла. И спасти женщину мог только резидент — у него своя связь, свой шифровальщик. После его телеграммы посла отозвали. И назначили в другую страну…
Резидент в одной европейской стране вспоминал:
— Секретарь парткома и посол всегда хотели от меня, чтобы я убирал человека, если что-то происходило. А я говорил: если они спят вместе, то я тут при чем? Сами убирайте по моральным соображениям.
Но в принципе резидент не заинтересован в плохих отношениях с послом, иначе его информация в центр начнет расходиться с информацией посла. В Москве это заметят и начнут выяснять, кто прав, что неприятно для резидента. В нормальной ситуации резиденты даже знакомят посла со своей информацией, но на следующий день после того, как отправят ее в Москву, чтобы МИД не успел доложить первым. Умный посол и умный резидент между собой не спорят.
Анатолий Федорович Добрынин, многолетний посол в Соединенных Штатах, вспоминает, что работники резидентуры держались обособленно. К тому же никому не нравилось, что они следят за «благонадежностью» всей советской колонии. Кроме того существовало соперничество между послом и резидентом, каждый из которых спешил первым доложить в Москву важную информацию. Иногда соперничество становилось нездоровым «из-за несоответствия характеров, чванства и стремления показать в посольстве, кто из них является „настоящим боссом“.
При Добрынине в Вашингтоне сменилось шесть резидентов.
«Они докладывали мне наиболее важную политическую информацию, — пишет Добрынин, — подчас советовались по поводу политических оценок. Я не был в курсе их конкретных операций и никогда не интересовался их агентурой…
Обычно во время обмена визитами на высшем уровне разведслужба получала приказ приостанавливать свою деятельность в США, чтобы предотвратить возможность возникновения публичных скандалов».
Не просто складывались отношения не только между разведчиками и карьерными дипломатами, но и внутри резидентуры.
За разведчиками всегда бдительно присматривало второе Главное управление КГБ (внутренняя контрразведка), которое искало врагов среди своих.
Аппарат контрразведки исходил из того, что каждый отправляющийся за границу или вступающий в отношения с иностранцами может быть перевербован, и потому с величайшей подозрительностью относился к товарищам из разведки. Для сотрудников разведки это не было секретом.
— Мы были частью Комитета госбезопасности, — рассказывал мне один из ветеранов внешней разведки, — но чувствовали, что мы все-таки — не внутренний сыск, не тайная полиция, а цивилизованный инструмент государства.