Служитель милосердия

Мамченко Петр Вячеславович

— Глупец! — Син даже не рассердился. — Она выполняла свой долг. И где бы она не была, не жалеет ни о чём. Это живые тоскуют и печалятся о мёртвых, а мертвые счастливы. Дарительница и Собирательница — гостеприимная хозяйка.

Говорить больше было не о чем. Тишина разрывалась только треском костра. Дыхание людей постепенно выравнивалось — и Син тоже начал засыпать. Тёмный силуэт принца, неподвижно сидящего у костра, поплыл. Должно быть, вспоминает свой неудачный бой в свете полученных советов. И, возможно, действительно знает, что проигранный бой для ученика

бывает полезнее выигранного.

Сон пришёл, долгожданный и тяжёлый. Такое с ним случалось нередко. Он знал, что это сон, что говорит с мёртвыми. И это было горько и больно. К нему приходили друзья и знакомые, погибшие жрецы и даже незнакомые люди. Все те, что не завершили дела в мире живых, рвались обратно, спрашивали, требовали. А Син был вратами, переходом между мирами, и имел право решать.

В храме было легче. Там всё происходило наяву, и паломники имели возможность поговорить с мёртвыми, а мёртвые — передать весть в мир живых. Там, в заповедной долине, под охраной стражей вечности, это выглядело обычным ритуалом. А вот сон невозможно контролировать.

Туман нереальности, рябь и холодный ветер вторгшейся в его сон души. Белый камень храма, мерцающий и лоснящийся в свете луны, бледные силуэты стражей, тех несчастных, что когда-то тоже были верховными жрецами, могущественные, надёжные и безумные. Многие жрецов побаивались этих грозных призраков, большинство из которых даже не было людьми. Но ей не было дела до посторонних. Она и при жизни мало интересовалась мнением окружающих и всякими там условностями.

Мягкие губы коснулись его губ, тонкие руки обняли, обманчиво хрупкое тело прижалось с отчаянной силой.

— Прости меня, любимый. Я не хотела тебя огорчать. Я держалась, сколько могла, не приходила, знала, что тебе будет больно. Прости…

— Прости и ты меня. Я… я сам не понимал, как много ты значила для меня… Если бы я знал, то пошёл бы вместе с тобой. Но я привык… Ты сняла с меня эту ношу, и я совсем забыл, как это грязно и мерзко — защищать людей.

— Нет. Хорошо что тебя там не было. Ты бы не смог убивать — а было нужно. Эти люди — они хуже мёртвых. Мёртвые жаждут, они не имеют души. А те были живы — но их души заплесневели и сгнили. Даже Госпоже будет непросто очистить их. А ты — живи! Ты слишком много думаешь о прошлом, живи ради будущего. А если… если сможешь, навести нашу дочь. Я ошибалась, скрывая её от тебя. Она уже взрослая, и скоро подарит нам внука. Посмотри на них — и живи. Если тебе нужна причина — живи ради них, как я жила ради тебя!

Син молча обнимал тонкую фигурку своей… жены? Соратницы? Ученицы? Стараясь не думать, что сталось с этим телом в реальности. Она была так привычна, надёжна, близка — но это последний раз, когда он видит эти чёрные косы и глаза непривычной формы. Она не сможет больше придти, а он не посмеет звать сам. Мёртвых не стоит тревожить без нужды. Она вновь возродится — но лишь Госпожа будет знать в каком теле. И не будут помнить — но это лишь к лучшему.

Маленькие руки упёрлись в грудь и оттолкнули.

Чёрные глаза вспыхнули тревогой.

— Опасность! Я чувствую смерть рядом с тобой. Нет, не благую Госпожу — неестественную. Проснись, быстрее!

Син попытался пробудиться, но тяжкая пелена сна лишь заколебалась, удерживая.

— Проснись! Встань и сражайся, высший жрец! В бой, первый клинок!

Маленькая, но жёсткая ладонь ударила неожиданно больно и хлёско. Ещё раз, и ещё. Боль была так… реальна.

Син резко сел, голова кружилась, перед глазами плыли круги. Почему было так тяжело просыпаться, ему что, подлили какой-то дряни в пищу? Отчаянно ржали лошади, пытаясь сорваться с привязей, но никто не успокаивал ездовых животных.

Костёр прогорел, но ещё не остыл, люди вокруг спали. Хотя не все. Вот кто-то склоняется над спящим товарищем…

— Эй, что случилось?

Тёмная фигура одним, очень плавным, но быстрым движением, развернулась и придвинулась к нему. Вспыхнули багровым пламенем глаза на неестественно бледном лице. И накатило ощущение неправильности. Это существо должно смирно лежать в земле, а не расхаживать среди живых. И смерть — не естественная, а жадная, беспокойная, успевшая уже схватить кого-то из его спутников.

— Тревога! Поднимайтесь!

Неловко отброшенное одеяло падает в кострище и тут же занимается. Верный посох поднят для атаки. Люди вокруг стонут, ворочаются, не в силах пробудиться, как он только что. Хотя, это и к лучшему.

Враг не торопится. Живой мертвец как будто плывёт, так плавны и неторопливы его движения. Нехорошо, ой как нехорошо. То ли кто-то при дворе снюхался с некромантом, и вампир послан по их души, то ли нежить расплодилась уже так, что в дне пути от столицы на них наткнулись по чистой случайности.

Бледная рука уверенно перехватывает посох и ломает одним движением. Опытный, мерзавец. Холодные пальцы властно хватают воротник и подтягивают. Рот распахивается гораздо шире, чем дано человеку, клыки небольшие, но отчётливо видны на фоне чёрной, омерзительно воняющей кровью, пасти.

А это ты зря. Знал бы ты, какие ощущения уготовлены мертвецу, попробовавшему на вкус кровь Супруга Смерти. Но шею ведь попортит, недоумок, лучше уж обычным способом.

Привычное усилие — и ладонь легко бьёт в грудь врага. Ударь он в полную силу — и мертвец даже не заметил бы его трепыханий. Но это малая печать Госпожи. Для живых — первое посвящение, а для мёртвых…

Вопль боли громом прозвучал в лесу. Тварь, после смерти способная ощущать лишь жажду, рухнула на колени и ногтями впилась в грудь, там, где проступил невидимый у живых символ. Куда и делась величавая плавность движений, то, что с рёвом каталось по земле, больше не походило на человека.

Син торопливо оттащил пару беспробудных соратников подальше, чтобы не пострадали. Силуэт на земле стремительно менялся, перетекал из формы в форму, но Госпожа уже наложила руку на принадлежащее ей, и печать упрямо держалась, не покидая мёртвой плоти.