Смех Циклопа
Шрифт:
Любовь всей ее жизни не только предала ее, она еще и выставила ее на посмешище ради первоапрельской шутки.
Проклятое первое апреля.
Затем Мари-Анж передала фломастер тем, кто тоже хотел нарисовать первоапрельскую рыбку на теле жертвы. Целый косяк рыбок украсил тело Лукреции.
И они смеялись, смеялись хорошей шутке.
Проклятое первое апреля.
Когда девочки ушли, Мари-Анж развязала Лукрецию и погладила по голове.
– Ты ведь поняла, что это просто шутка?
Лукреция молча одевалась. Мари-Анж добавила:
–
Она ласково ущипнула подругу за щеку и поцеловала в нос.
В небе вспыхивает целый сноп молний.
В памяти Лукреции запечатлелась каждая секунда того незабываемого первоапрельского вечера.
Глотая слезы, она вернулась к себе. Взяв банные принадлежности, отправилась в душ. Там она до крови терла кожу махровой мочалкой, чтобы уничтожить проклятых рыбок, покрывавших ее грудь, живот, руки и ноги. Но чернила не смылись полностью. Лукреции пришлось смириться и предоставить остальную работу времени. Лишь спустя недели ее тело вновь стало чистым.
Завернувшись в маленькое полотенце, с горящей кожей и истерзанной душой, Лукреция пришла в свою комнату, бросилась на кровать и позволила горю излиться потоком обильных слез, которые она больше не пыталась сдерживать.
Она включила маленький радиоприемник, стоявший у изголовья, чтобы никто не услышал ее рыданий. Сквозь треск послышался голос, на который она сначала не обратила никакого внимания. Она, не отрываясь, смотрела на свою белую, как у всех рыжеволосых людей, кожу, на которой резко выделялись воспаленные участки с нарисованными рыбками. И Лукреция решилась.
Она достала бритву и поднесла к запястью, на котором тоже была рыбка. В голове эхом повторялись слова: «С первым апреля!». «Это просто шутка». Она прекрасно помнит холодное прикосновение лезвия. Уже появилась первая капля крови.
– Подожди, не делай этого!
Лукреция вздрогнула и застыла.
– Не делай этого, – повторил голос. – Это бессмысленно. Здесь рыбы нет.
Эскимос переходит на другое место. Снова сверлит лед и закидывает в воду леску с крючком и наживкой. Он ждет, усевшись перед лункой, но голос раздается снова:
– Здесь рыбы тоже нет.
Эскимос оглядывается. Он никак не может понять, кто с ним разговаривает. Потом он опять переходит на новое место и опять сверлит лунку. Закидывает леску и ждет. И тут снова раздается голос, на этот раз очень сердитый:
– Сколько тебе повторять, здесь рыбы нет!
Эскимос встает, грозит небу кулаком и кричит:
– Кто это? Бог?
Голос отвечает:
– Нет, это директор катка.
Из приемника раздался хохот.
Лукреция поневоле усмехнулась сквозь слезы. Веселый живительный ручеек растопил ее душу, скованную льдом решимости совершить самоубийство.
Трудно одновременно смеяться и лишать себя жизни. Ее мышцы расслабились, рука сама отложила бритву и прибавила звук.
Этим человеком, которого послало само Провидение, был Дарий Возняк, лежащий сейчас под мраморной плитой. Он тогда еще не был так знаменит и только начинал путь к вершинам славы.
Не знакомый с Лукрецией, ни о чем не подозревающий комик заставил ее смеяться и спас от смерти.
В последующие годы она все время стремилась узнать о нем больше. При каждой возможности ходила на его выступления. Видя его на сцене, дыша с ним одним воздухом, купаясь в волнах смеха, который он вызывал у зала, она испытывала то же, ни с чем не сравнимое чувство легкости и блаженства, некогда остановившее ее во время попытки перерезать вены. Оставаясь чужим человеком, Дарий стал для нее источником силы, членом семьи, которую одинокая Лукреция сама себе придумала.
– Я в долгу перед тобой, Дарий, – шепчет она могильному камню и снова видит надпись: «Лучше бы тут лежали вы».
– Лучше бы тут лежала я.
Лукреция покидает кладбище.
Проклятые первоапрельские рыбки.
Она идет по Монмартру, поднимается по улице Сен-Венсан, которую любит за сохранившееся тут тихое сельское очарование давно ушедших времен. Ставни кирпичных домов стучат под порывами влажного ветра. У подножия собора Сакре-Кёр она усаживается на ступени длинной каменной лестницы и смотрит на расстилающуюся перед ней панораму столицы. Город предстает перед ней в дымном сиянии, мерцает белыми и красными огоньками фар.
Мгновенная вспышка в небе, далекий гром, и вдруг самая темная из туч начинает изливаться дождем. Люди вокруг – в основном это туристы – разбегаются в поисках убежища.
Лукреция, дрожа, втягивает голову в плечи, с трудом прикуривает и закрывает глаза. Темнеет. Промокшая, дрожащая, едва освещенная мягким светом фонаря, она остается на ступеньках Сакре-Кёр в одиночестве.
21
Жильбер приходит в больницу навестить соседа-японца, попавшего в ужасную автокатастрофу. Сосед лежит в палате, весь опутанный резиновыми трубками, закованный в гипс, и напоминает мумию. Он не может двигаться, из-под бинтов видны только его закрытые глаза. Жильбер молча стоит у постели и смотрит на соседа. Неожиданно тот широко открывает глаза, кричит: «Сакаро аота наками аниоба!» – и умирает.
В день похорон Жильбер подходит к вдове и матери покойного.
– Мои соболезнования…
Он обнимает обеих и говорит:
– За несколько мгновений до смерти он произнес: «Сакаро аота наками аниоба!» Что означают эти слова?
Мать падает в обморок, а вдова в ярости смотрит на Жильбера.
Жильбер настаивает:
– Так что же он сказал?
Вдова переводит:
– Ты стоишь на кислородной трубке, идиот!
Отрывок из скетча Дария Возняка «И последние станут первыми»