Смех под штыком
Шрифт:
Так пить хочется, во рту пересохло, губы сухие, помертвевшие. У него простоватый вид, но теперь он стал казаться совсем простодушным, беспомощным, глуповатым добряком. И он это учел. Откровенно рассказывает, что приехал утром и еще нигде не остановился. С этой девушкой, о которой они спрашивают, познакомился «по молодому делу» на улице. Зачем приехал? А так, купить-продать, того-сего.
— На что же купить? У вас денег нет!
— Деньги-то найдутся… Лишь бы по-хорошему…
— С кем вы работаете?
— С кем же, один,
— Да вы не ширмач, бывает? — подцепил его смуглый.
Илья, будто пойманный, пробормотал смущенно:
— Ну, что вы…
— Как ваша настоящая фамилия?
— Прохоров… Иван Петрович…
Всем стало легче: шпикам от сознания, что они имеют дело с безопасным типом, который сам себя «засыпает», и от которого, может-быть, удастся поживиться; у Ильи же блеснула надежда.
Остановились на углу.
— Ну, признавайтесь.
Илья еще более откровенно начал плести чушь.
— А ты не большевик? — подсадил его рыжий.
— Ну, что вы… на конине сидеть мало удовольствия…
— Нет, он ширмач, верно, — возразил смуглый, — ширмач?.. Что же вы молчите?
Илья, окончательно разоблаченный, пробормотал виновато:
— Ширмач…
Еще легче всем стало. Все повеселели.
— И охота вам?.. Лучше бы по-хорошему…
— Как же это по-хорошему?
— Да так, услуга за услугу: вы меня оставите в покое, а я — вас. Ну, деньжат отвалю на могарыч…
Они начали колебаться; отводили разговор на другую тему, начинали совещаться, куда вести: вправо или наверх, прямо в город, а Илья, повеселевший, оживленный, начал шутливо, по-приятельски, заигрывать:
— Да бросьте, что вы не видите, с кем имеете дело? Опытный бы и оружие имел, и сопротивляться бы стал, и документ у него был бы в порядке, и отбрехался бы, а я сразу заврался. Охота вам возиться? Мало ли таких, как я, шляется по городу? Я вам дам на угощение тысячи полторы-две — и будьте здоровы.
Смуглый — молодец, он начинает нравиться Илье:
— Где же твои деньги?
— У меня, конечно.
— Как у тебя?.. Ишь ты, деньги все-таки сумел запрятать. Ну, давай.
— Я их и не прятал.
Илья полез в боковой карман пиджака, вытащил наугад несколько донских по 250 рублей и три николаевских пятисотки. Подал смуглому.
— Мало. Доставай еще.
Вытащил еще несколько донских, подал:
— Больше нема. Тысячи три-четыре отвалил. Самому на завод надо.
Все улыбаются весело. Смуглый подает ему документ, жмет руку:
— Иди, только осторожней, не попадайся: ходят.
Илья понял, что они уже о себе беспокоятся, еще больше просиял, поблагодарил. Подал руку улыбавшемуся рыжему — и понесся назад.
Солнце разливает зной. На улицах — пустынно, сонно. Как пить хочется! Как страшно!..
Вспомнил, что Мария назвала девятую линию, прошел туда, пошатался бестолково и натолкнулся на вылезавшего через калитку
Забежал во флигель к товарищам, словно в крепость попал, а они бурно ринулись к нему с вопросами, окружили его.
Тут-то Илья и рассказал о своем чудачестве, которое спасло его: в Енакиево товарищи смеялись над ним, когда он аккуратно складывал бумажки и подбирал для них папиросную коробку. Теперь же, во время ареста, шпики даже не вытаскивали эту коробку из бокового кармана, откуда она сама за себя ручалась. А денег у него было 30 000.
Рассказали ему об убийстве Сачка. Переждали немного и поодиночке стали расходиться.
Когда уже все разошлись и в комнате стало жутко, неохотно вышел. Возбуждение его остыло, он обмяк, распустился. Вечерело. Ему было холодно. Неловко ступал по камням, спотыкался. Передергивало, настороживало, когда раздавался около лязг засова, стук калитки, лай собаки. Гнало его прочь, скорей к заветной квартире, где он спрячется от опасности. Мысль, что теперь может повториться дневное, терзала его: лучше когда-нибудь, но не теперь, теперь он не может, не перенесет этого напряжения.
Стемнело. Вышел на главную улицу Нахичевани. Проносятся ярко освещенные трамваи. Остановка. Вспрыгнул, осмотрелся — успокоился, сел на скамейку. А вокруг — веселье: оживленные, жаждущие развлечений толпы снуют в разные стороны — кто в сад, кто в театры, кто просто гуляет. Как хорошо здесь, беззаботно, весело!
Собраться бы ватагой товарищей, цветущих свежих девушек, смешаться с этой толпой, пойти в заросший Нахичеванский сад, улечься на траве под задорный юношеский и девичий смех, под меланхоличные звуки гитары и тихое пение нежных романсов… около нее, желанной, волнующей, прекрасной…
Но долг, как рок, гонит прочь от веселья в страшную тьму, где стережет смерть, гонит к страданиям, кровавой борьбе, где рядом падают погибающие товарищи.
Спрыгнул с трамвая, пробежал на квартиру, быстро нашел ее, постучал. Его ждали. Хозяин черный, худой, длинный, открыл. Впустил. Ходит по комнате. Молчит.
Когда он, наконец, перестанет ходить! Эти размеренные скрипучие шаги мучают, как пила по нервам, как стоны раненого. Илья — сидит у стола, не раздеваясь, в фуражке. Разговор глохнет. Хозяин вышел на воздух. На улицу. Сторожить. Илья ждет. Наготове…
Хозяин вошел; ему кажется, что около подозрительные. Следят. Выследили. Ходит. Молчит. Снова вышел.
Плавает желтый ужас. Однако. Нет хозяйки; видно, ушла от греха, от зачумленного. Может, налетят, стрелять, убивать будут. Разгулялась тревога, как страшные чудовища, вылезшие из преисподней…
Скрипнула дверь. Точно иглами пронизало. Хозяин. Закурить. Спичку дать. Вдвоем закурили — веселей, уютней стало. Хозяин снова ушел. Снова прислушивается Илья к отдаленному гулу большого города. Как отверженный…