Смех

Коцюбинский Михаил Михайлович

— Ах, боже!..

— Вы не пугайтесь, пани Наталя, может быть, ничего и не будет. На улицах какое-то подозрительное движение. Бродят кучками по три-четыре человека... Лица сердитые, суровые, а глаза, недобрые, злые, так и сверкают огнем, как увидят интеллигента... Дайте мне чаю...

Пани Наталя дрожащими руками налила стакан чаю и, расплескивая по дороге, подала студенту.

— Ну, что же дальше? — спрашивал пан Валерьян, срываясь с места и бегая по комнате.

— Спасибо. Прошел через базар. Народу много. Там раздают водку. Идут какие-то таинственные

совещания, но о чем говорят — трудно сказать. Слышал только несколько фамилий: Мачинского, Залкина, вашу...

— Ах, боже!..

— Вы не пугайтесь. В воскресенье обычно больше народу и пьют водку... Нельзя ли попросить хлеба? Спасибо. А все-таки удивляюсь, почему вы не уехали на это время из города. Бегу сейчас к вам — вижу: ставни закрыты, значит, никого нет; забежал только спросить, куда и надолго ли, а вы, оказывается, сидите себе здесь... Вы рискуете, вы очень рискуете...

— Вот видишь... Не говорила ли я, не молила ли я — уедем куда-нибудь, возьмем детей...— чуть не плакала пани Наталя, прижимая руки к груди и глядя на гостя умоляющими глазами, как прежде на мужа.

— А, да что теперь об этом говорить! — раздраженно крикнул пан Валерьян и продолжал бегать по комнате. Он курил папиросу за папиросой и разбивал головой облака синего дыма, которые ползли за ним длинными волнами, как туман в горах.

— Ах, что творится... что только творится...

Это говорил кто-то другой высоким женским голосом. Все обернулись к дверям в кухню, откуда, впуская на мгновение свет, влетела в столовую маленькая кругленькая женщина. Шапочка съехала у нее набок, рыжие волосы растрепались и пылали, точно она принесла на них пожар с улицы.

— Ах, как тут темно. Где вы?.. Где вы?..— Она ни с кем не поздоровалась, подбежала к столу и упала на стул.— Милые мои, дорогие мои... вы еще живы? А я думала... Уже началось... Толпа ходит по улицам с царским портретом. Я только что видела, как били Сикача.

— Которого?

— Младшего, студента... Не снял шапки перед портретом. Я видела, как его, уже без шапки, красного, в изодранной тужурке, согнув вдвое, бросали с рук на руки и все били. Глаза у него такие огромные, красные, безумные... Меня охватил ужас... Я не могла смотреть... И знаете, кого я видала в толпе? Народ... крестьян... в серых, праздничных свитках, в больших сапогах,— простых, почтенных хлеборобов... Там были люди из нашего села, тихие, спокойные, трудолюбивые...

— Это худший элемент, Татьяна Степановна,— отозвался студент Горбачевский.

— Нет, не говорите, я их знаю, я уже пять лет учительствую в этом селе... А теперь сбежала оттуда, потому что меня хотели избить! Это старая дикая ненависть к господам, кто бы они ни были. У нас всех разграбили. Ну, пусть бы еще богатых... Но вот кого мне жаль, это нашу соседку. Старушка, вдова, бедная. Один сын в Сибири, другой в тюрьме сидит...

Только и осталось что старый домишко да сад. И вот уничтожили все, разобрали дом по бревнышку, сад вырубили, книги сыновей изодрали... Она не хотела просить, как другие. А некоторые выходили навстречу толпе с образами, с маленькими детьми,

становились на колени в грязь и молили целыми часами, руки мужикам целовали... И тех помиловали...

— Ах, ужас какой! — шепнула как-то механически пани Наталя.

Она все еще сидела выпрямившись, напряженная, словно чего-то ожидала.

— Тс... тише...— нетерпеливо перебила она разговор.

С улицы донесся крик.

Все смолкли, повернулись к окнам и, вытянув шеи, замерли, прислушиваясь.

Шум как будто приближался. Было в нем что-то подобное далекому ливню, глухому рыку зверей. А-а-а... а-а-а...— отражали высокие стены смешанные звуки, и вот, где-то недалеко, послышался топот ног по камням улицы.

— А, подлость... подлость... Я иду на улицу...— встрепенулся Чубинский и забегал в поисках чего-то по комнате.

Но на него набросились все. Они кричали приглушенными, изменившимися голосами, что он не должен выходить, потому что его только и ищут, что там он ничего не сделает, что нельзя оставлять жену и детей. Жена говорила, что умрет без него.

Тем временем крик все замирал и скоро утих.

Только напуганные дети плакали в углу, всхлипывая все громче.

— Варвара! Варвара! — кричал пан Валерьян.— Возьмите детей в другую комнату, утихомирьте как-нибудь...

Вошла Варвара, грузная, спокойная, с красными, голыми по локоть руками, и заговорила с детьми так, что они сразу замолкли. Она обняла их этими грубыми голыми руками и забрала к себе.

В столовой тоже стало спокойнее.

— Какие вы счастливые,— сказала Татьяна Степановна,— у вас такая славная прислуга.

Пани Наталя обрадовалась, что среди этих страшных событий нашлась хоть одна светлая точка, на которой можно отдохнуть.

— О! Моя Варвара золотой человек... Это наш настоящий друг... Спокойная, рассудительная, верная. И, представьте себе, мы платим ей всего-навсего три рубля в месяц.

— Характер у нее хороший,— добавил пан Валерьян.— Четвертый год служит... Мы к ней привыкли, и она к нам... И детей любит...

Поговорив на эту тему, гости стали прощаться, но тут Татьяна Степановна вспомнила, зачем она, собственно, пришла. Ей кажется, что пану Валерьяну после его речей на митингах опасно сидеть дома. Лучше переждать этот тяжелый день где-нибудь у соседей, в надежном месте.

Горбачевский возражал. Напротив, лучше сидеть дома, не появляться на улице. Квартиры их хорошо не знают, потому что они недавно переехали сюда, а когда увидят закрытые ставни, подумают, что дом пустой.

— Нет, нет, я останусь дома... Будь что будет...— успокаивал их на прощанье Чубинский.

Муж и жена остались одни. Он бегал по комнате среди облаков дыма, словно хотел прогнать тревогу.

Пани Наталя сидела подавленная.

Наконец Чубинский сел рядом с женой.

— Ну, не волнуйся же так,— заговорил он с ней, стараясь сохранить спокойствие.— Никто нас не тронет... Покричат немного, да и разойдутся...

— Я... я уже успокоилась... Ты не обращай внимания... так, нервы немножко... Я тоже думаю, что ничего не случится.