Смерть Артемио Круса
Шрифт:
Он стоит, одинокий герой, на поле боя среди мертвецов. Стоит окруженный безмолвием, а где-то, за деревней, кипит сражение под дробный бой барабанов.
Он взглянул перед собой. Мертвая рука полковника Сагаля тянулась к мертвой голове Гонсало. Яки сидел у стены, вдавливая спиной брезент носилок.
Он нагнулся и закрыл полковнику глаза. Затем быстро выпрямился и полной грудью вдохнул воздух, охваченный желанием кого-нибудь увидеть, поблагодарить, позвать на крестины своей жизни и своей свободы. Но Он был один. Ни друзей. Ни свидетелей. Глухое
«Я свободен, я свободен».
Он прижал кулаки к желудку, и лицо его исказилось от боли. Поднял глаза вверх и наконец увидел то, что видят пленные перед казнью на рассвете: длинную цепь гор, белесое небо, кирпичные стены патио. Услышал то, что слышат пленные перед казнью на рассвете: чириканье каких-то птиц, крики голодного ребенка, стук молотка неведомого деревенского труженика, странно звучащий на фоне монотонного, бессмысленного погрохатывания пушек и ружейной пальбы где-то сзади. Безымянный труд, заглушающий выстрелы, внушающий уверенность в то, что и после битв, смертей и побед солнце снова будет светить, всегда…
* * *
Яне в силах желать. Пусть делают что хотят. Трогаю свой живот. Веду пальцем от пупа вниз. Округлый. Рыхлый. Черт его знает. Доктор ушел. Сказал, пойдет за другими врачами. Не хочет один отвечать за меня. Черт его знает. А вот и они. Вошли. Открылась и захлопнулась дверь красного дерева, шаги глохнут в топком ковре. Закрыли окна. Шелестя, сдвинулись серые портьеры. Они тут.
— Подойди ближе, детка… Чтобы он тебя узнал… Скажи свое имя.
Хорошо пахнет. От нее хорошо пахнет. Да, я еще могу разглядеть пылающие щеки, яркие глаза, юную гибкую фигурку, мелкими шажками идущую к моей постели.
— Я… Я — Глория…
Пытаюсь повторить ее имя. Знаю, что моих слов не разобрать. Хоть за это спасибо Тересе — дала мне побыть рядом с молодостью, рядом со своей дочкой. Если бы только поближе увидеть ее лицо. Увидеть ее улыбку. Она, наверное, чувствует запах мертвеющей плоти, рвоты и крови; наверное, видит эту впалую грудь, серую бороду, восковые уши, нескончаемую струйку из носа, пузырьки слюны на губах и подбородке, блуждающие глаза, которым надо смотреть прямо…
Ее уводят.
— Бедняжка… Она разволновалась…
— А?
— Нет, ничего, папа лежи спокойно.
Говорят, она невеста сына Падильи. Как он должен ее целовать, шептать всякие глупости. Да. Все чепуха. Входят и уходят. Трогают меня за плечо, кивают головами, бормочут ободряющие слова. Да, они не знают, что я их слышу, вопреки всему. Я слышу самые тихие разговоры, болтовню в дальних углах комнаты, слова у своего изголовья.
— Как вы его находите, сеньор Падилья?
— Плохо, очень плохо.
— Целая империя остается.
— Да.
— А вы — столько лет управляете всеми его делами!
— Трудно будет заменить его.
— Я думаю, после дона Артемио никто, кроме вас, не справится.
— Да, я в курсе всего…
— А кто в таком случае займет ваше место?
—
— Следовательно, предвидятся повышения?
— Конечно. Уже намечено новое распределение постов.
А, Падилья, подойди. Принес магнитофон?
— Вы берете на себя ответственность?
— Дон Артемио… Вот, я принес…
«— Да, патрон.
— Держитесь наготове. Правительство железной рукой наведет порядок, а вы будьте готовы возглавить руководство профсоюза.
— Хорошо, патрон.
— Хочу предупредить вас — кое-кто из старых пройдох тоже на это метит. Но я намекнул властям, что именно вы пользуетесь нашим доверием. Угощайтесь.
— Спасибо, я уже ел. Недавно ел.
— Смотрите, чтобы вас самого не съели. Сворачивайте, пока не поздно, на другую дорожку — к министерству труда, к КТМ, [58] к нам…
— Понятно, патрон. Можете на меня рассчитывать.
— Всего лучшего, Кампанела. Темните, но осторожно. Глядите в оба. Ну, Падилья…»
Вот и кончилось. Да. Это все. Все. Кто его знает. Не помню. Я уже давно не слушаю магнитофон. Но делаю вид, что слушаю. Кто тут меня трогает? Кто тут возле меня? Не нужно, Каталина. Повторяю про себя: не нужно, напрасная нежность. Спрашиваю себя: что ты мне можешь сказать? Думаешь, нашла наконец слова, которые всегда страшилась произнести? Ты меня любила? Вот оно что. Почему же об этом не говорилось? Я любил тебя. Уже не помню. Твоя ласка заставляет меня взглянуть на тебя, но я не знаю, не могу понять, зачем тебе надо теперь, тут, делить со мной воспоминание о сыне и почему на этот раз нет упрека в твоих глазах. Гордость или спесь. Это нас спасло. Это нас погубило.
58
КТМ — Конфедерация трудящихся Мексики, основная профсоюзная организация, находящаяся под контролем правящих кругов мексиканской буржуазии.
— …за ничтожное жалованье, а он позорит нас своей связью с этой женщиной, тычет нам в нос нашим комфортом, дает нам то, что захочет, словно мы нищие…
Они ничего не понимают. Я делал так не им во зло. Они для меня — нуль. Я делал так для себя. Меня не интересует их болтовня. Меня не интересует жизнь Тересы и Херардо. Черт с ними.
— Почему ты не требуешь, чтобы он дал тебе хорошее место, Херардо? На тебе лежит такая же ответственность, как и на нем…
Наплевать на них.
— Успокойся, Тересита, и пойми меня, я ни на что не претендую.
— Хоть бы капля характера, даже этого нет…
— Тише, не тревожьте его.
— Тоже защитница! Тебя-то он больше всех заставил страдать…
Я выжил, Рехина. Как тебя звали? Нет. Ты — Рехина. Как звали тебя, безымянный солдат? Гонсало. Гонсало Берналь. Индеец-яки. Бедняга яки. Я выжил. Вы умерли.
— …И меня тоже. Я ему никогда не забуду — даже на свадьбу, на свадьбу своей дочери…