Смерть автора
Шрифт:
— Мерзавец… — пробормотал я, но уже без ненависти. Я выдохся ненавидеть. — Какой же ты мерзавец… Для тебя и впрямь цель оправдывает средства.
Он с сожалением поглядел на меня.
— Всё никак не поумнеешь, Алистер, — сказал он. — Разве я итальянский плут или французский якобинец, чтобы изучать соотношения цели и средств? Я не думаю ни о том, ни о другом.
— Но цель? Не можешь ведь ты отрицать, что у тебя есть какая-то цель?
— Ты всё ещё мыслишь в категориях викторианского романа, Алистер. Да, у меня была когда-то цель — освободить мою землю из-под османского владычества. Я думал, что именно это держит тепло в моей крови сотни лет. Не так давно моя мечта сбылась, и что же? Союзники затеяли склоку из-за границ, а я как был неприкаянным, так и остался. Видно, ни мне, ни этой земле не суждено покоя.
Он помолчал, подёргивая тёмный ус.
— Я не ружьё, Алистер, чтобы задумываться о цели. Я холодное оружие. Сабля. А сабля либо висит
— Беда в том, — проговорил я медленно, — что эту саблю, кажется, держу в руках я.
— Это не зависит от тебя, — ответил он. — Будь это не ты, разницы бы не было никакой.
— Пить будешь? — измученно спросил я и уже заранее знал, что сегодня он не откажется. Он кивнул. Я отлепил пластырь от запястья.
Он внимательно смотрел своими большими, в красных прожилках, глазами, как я выполняю привычный — слишком привычный для нас обоих — ритуал. О, это сладостное головокружение — ощущение уходящей из тебя по каплям жизни, более нежное, чем сон, знакомое мне уже давно — после него я ощутил примирение, я готов был простить Мирослава, лишь бы он и дальше дарил мне забвение.
— Тебе нужно бренди, — обеспокоенно сказал он, — ты ослабеешь.
— Не сейчас, — сказал я. Полулёжа на диване и расстегнув ворот рубашки, я погрузился в полуобморочное блаженство, одурманенный мягкой тяжестью, накатившей на меня. Я видел улыбку на губах Мирослава.
— Я пью за тебя, Алистер, — сказал он, подняв бокал, наполненный моей собственной кровью.
18 ноября 1913. Я прочёл блокнот Ингрид Штайн и чувствую себя опустошённым и подавленным. Из блокнота ясно следует, что она шантажировала Мирослава, вернее, пыталась шантажировать. По какому-то своему извращённому благородству он не сказал мне об этом — он, который обрёк её на мучительную смерть. Я меньше чем когда-либо понимаю его поступки.
Впрочем, когда я его по-настоящему понимал? Он всегда был тёмен для меня, одновременно сотворённый мною и несотворённый, близкий и чужой. Десять лет назад меня пленили его характер и биография, сама неправдоподобность его самого и событий, в которые он оказался вовлечён. Я вынужден признаться себе, что рассматривал его как экзотическое животное, которое иногда приходится прикармливать своей кровью — так, вероятно, зоологи содержат американских летучих мышей. Со стыдом вижу теперь, что мой интерес к нему был зоологический, в лучшем случае антропологический. Я изучил все его ужимки; я могу предсказать, когда он вздёрнет бровь, а когда разгладит усы. Но могу ли я похвастаться тем, что хотя бы на минуту проник в его помыслы? Вопрос не столь праздный, потому что с этим связано решение другого вопроса. В какой мере я, Алистер Моппер, несу ответственность за содеянное Мирославом?
Его стараниями в Лондоне прибавилось два трупа и одна пациентка психиатрической клиники (выпоротый Картер не в счёт — кто-то же должен был вправить мозги семнадцатилетнему лоботрясу, лазающему по чужим домам). Это хуже, чем когда бы то ни было. Та история десятилетней давности обошлась единственной жертвой — той, кого я вывел под именем Белинды. При этом он сам признаёт, что сгоряча наделал тогда глупостей. Мне казалось, что теперь он остепенился, что обойдётся без эксцессов… вот отчего я скрепя сердце выпустил его в свет. Впрочем, это зависело не только и не столько от меня.
Почему он так себя повёл? Потому, что такова его природа, которой никто не в силах изменить, или же потому, что я подталкиваю его к этому своим романом и образом, созданным мною там? Я его не сотворил; но я дал ему новую жизнь, третью по счёту. Первую он прожил с 1540 по 1576 годы — жизнь Цветочного Воеводы, вторую он влачил в Слатине, жалкую, полупотаённую, от которой он бежал в Лондон в 1903 году и стал причиной событий, прошедших практически незамеченными тогда, но от этого не менее ужасных. Это я вызволил его; я сделал его героем своей книги; я был единственным человеком, которому он мог довериться тогда, в те страшные дни. Почему я уступил ему свою кровь? Вначале потому, что он был голоден и измучен; я немало обессилел тогда, со мной даже бывали обмороки. Теперь это давно уже стало у нас чем-то вроде ритуала; одни только мои жилы не решили бы проблемы, и он уже много лет получает всё, что ему нужно, за деньги — странно сказать, я только теперь начинаю понимать, что наши отношения в большей степени нужны мне, чем ему!
Да, я должен в этом признаться себе — это мне нужно, чтобы он приходил и пил мою кровь; чтобы он острил и высмеивал меня; чтобы он крутил свои проклятые усы и с усмешечкой рассказывал о своих подвигах. Потому что из этого и сделан мой роман — книга всей моей жизни, лучшее, что я написал (ни «Маска крысы», ни «Дама в лиловом плаще» не имели такого успеха, не говоря уже о пьесах). Не знаю, существуют ли музы — я не верю в них, человеку двадцатого века трудно поверить в их существование. Но есть я — автор романа, и есть он — его герой, и то тёмное, отчаянное, не поддающееся описанию — утекание
Но как, как мне совладать с ним?
20 ноября 1913, Сегодня я рылся у себя в письменном столе и обнаружил коричневую тетрадь, которой туда не клал. Я взял её в руки, и из неё выпала закладка с кириллической надписью. Думая, что это тайные записки Мирослава, я поспешно открыл её. Может быть, движения его души наконец прояснятся для меня хоть сколько-нибудь.
Тетрадь в самом деле принадлежала ему; но в ней не было ни одного письменного слова. Вместо записей листы были покрыты рисунками, большинство которых возбуждало ужас натуралистичностью исполнения, несмотря на ограниченность в технике — кроме простого грифельного карандаша, в столе у меня был только фаберовский красный, и Мирослав применил тот и другой не без умения. На многих рисунках фигурировал он сам, в разнообразных видах: на одном — обнажённый до пояса, в шароварах, опоясанных кушаком и подвёрнутых выше щиколоток, босой, рука на эфесе сабли; на другом — он в алой рубахе и полусапожках, поза рассеянно-ленивая, сабля висит на боку; на третьем он изобразил нечто вроде парадного портрета, представив себя в кафтане до колен, поверх которого была накинута меховая пелерина, и богато расшитой шапке. Надо полагать, эти рисунки изображали его при жизни. Композицией он не владел; не знаю, хотел ли он рассказать что-нибудь, помещая на левой странице разворота свои автопортреты, а на правой — те ужасные вещи, которые он зарисовывал с той же простодушной виртуозностью, что и себя в разных костюмах. Один рисунок заставил меня вздрогнуть. Это была его отрубленная голова на шесте, с застывшими, выкатившимися из орбит глазами и тщательно разрисованными красным карандашом потёками крови на подбородке. Я знал это видение; оно не раз представало предо мною, когда Мирослав прикладывал руки к моей голове. С содроганием перелистнув ужасную страницу, я взглянул на то, что следовало за ней, и мне сделалось дурно.
Он запечатлел на бумаге своё настоящее лицо. То нестерпимое лицо, от которого он меня уберёг до сих пор — которое «Тимоти» видел в зеркале. Несчастная Дороти Уэст видела его целых два раза. Ни один художник, кроме него самого, не в силах перенести это на бумагу; я видел более тридцати его портретов, как старинных, так и теперешних — и ни один из них не похож на другой. Но этот кошмар, глянувший на меня с клетчатого листа тетради! О костюмных принадлежностях можно было только гадать — он не довёл рисунок до шеи, опустив не до конца прорисованные локоны в пустое пространство. Но лицо, смотревшее на меня, было нарисовано с жуткой убедительностью. Теперь я мог видеть, что все мои догадки, — каков же он на самом деле, — которые я отчасти воплотил в романе, были пустой дешёвой фантазией. Я сочинил ему облик ходячего мертвеца, заживо тронутого тлением; но тот, кто был изображён на рисунке, был во много раз живее меня самого — на его ужасный румянец, на его алую лучезарную улыбку было затрачено немало фаберовского грифеля. Это было то же лицо, что я привык видеть рядом с собой, — и не то же. Как описать его? Дороти Уэст явно обладала литературным дарованием, но её описание не даёт даже слабого подобия того, что представляло собой это лицо. Прежде всего, оно было прекрасно. Какая-то невероятная, отталкивающая красота исходила от него. Я видел однажды раскрашенный фотоснимок с картины Караваджо, где Юдифь ударом меча отсекает голову Олоферну; кошмарное, отвратительное зрелище — кровь бьёт фонтаном из перерезанных артерий, рот Олоферна сведён в судороге крика, но при всём при том эта картина прекрасна; трудно понять, что доставляет нам столь извращённое эстетическое наслаждение. Таким же было и лицо Мирослава на рисунке: в него непостижимым образом вместились все Юдифи и Олоферны на свете. Это было прежде всего лицо балканского повстанца, отчаянного и безжалостного, ожесточившего своё сердце в борьбе с врагами; но вместе с тем в нём было что-то невыразимо детское — простодушие, граничащее с лукавством, и лукавство, граничащее с простодушием. Как возможно ужиться всему этому в чертах одного лица? Впрочем, может быть, противоречия тут нет — ведь дети самая жестокая нация.
Но нет, детская жестокость бессмысленна, а в нём я этого не замечал. Он не из тех, кто отрывает голову черепахе, чтобы проверить, сможет ли она ползать без головы. Для этого он слишком мудр, недетски — и портрет убеждал в этом лишний раз. Огромные прекрасные глаза смотрели со всей горечью мудрости; я вдруг осознал, что мудрость и доброта, те достоинства, которые мы всегда ожидаем встретить идущими рука об руку, в реальности едва ли совместимы — менее, чем красота и безобразие, воинственность и детскость. Трудно быть добрым, приобретя мудрость; Франциск Ассизский понял это и предпочёл остаться глупым, как и наш современник Честертон. Самое парадоксальное, что Мирослав католик, как и они.