Смерть и право голоса
Шрифт:
От нас не остается никакого следа.
По вечерам я в одиночестве ужинал в кафе и разговаривал по телефону с бабушкой. В основном разговоры состояли из безмятежных сплетен об обитателях дома престарелых, ничего существенного. Потом я пил коктейль «Железный город» и смотрел кино по кабельному, пока не напивался настолько, чтобы уснуть. По мере возможностей я избегал новостей, хотя мне все же попадались отрывки, пока я переключал каналы. Мертвые вставали по всему миру.
Они также вставали в моих снах, пробуждая воспоминания, которые я бы предпочел не будоражить. По утрам я просыпался с ощущением
В конце концов я больше не мог откладывать.
Я сел в машину и поехал к старому архиву на улице Гранта. Седая женщина-архивист принесла мне нужную папку. В ней, изложенное косноязычным бюрократическим слогом, я нашел все, что искал. С блестящими черно-белыми фотографиями. Больше всего на свете мне не хотелось глядеть на них, но тем не менее я считал, что обязан это сделать.
Через некоторое время кто-то тронул меня за плечо. Это оказалась архивист; на ее круглом лице читалась тревога. Она наклонилась надо мной, и ее очки раскачивались перед глазами на короткой серебряной цепочке.
— Вы плохо себя чувствуете? — спросила она.
— Нет, со мной все в порядке.
Я встал, закрыл папку и поблагодарил ее за потраченное время.
На следующий день я покинул Питсбург. Самолет вынырнул над тяжелым покровом облаков, и я оставил позади промозглый холод. В аэропорту Лос-Анджелеса я пересел на рейс 405 до Лонг-Бич. В машине я опустил стекло, с благодарностью ощущая на руке теплый ветерок, поглядывая на качающиеся на фоне неба пальмы. В воздухе пахло цветущим миром и свежестью, еще не определившимся будущим, а пейзаж выглядел менее изуродованным историей, чем отравленные городские улицы, которые я оставил позади.
Но даже здесь ощущалось прошлое. Ведь именно оно привело меня сюда.
Дом престарелых представлял собой живописный парк с раскиданными по нему приземистыми отштукатуренными домиками в испанском стиле. Я нашел бабушку в садике с видом на океан, в беседке и некоторое время разглядывал ее с порога, прежде чем она меня заметила. На коленях у нее лежала книга, но она не читала ее, а задумчиво смотрела на волны. Соленый бриз играл ее седыми волосами, и на мгновение, вглядываясь в худое лицо с ясными глазами, я снова увидел перед собой ту женщину, какой я помнил ее из детства.
Но годы, как обычно, оставили свой след. Я не мог не заметить, как она усохла, и кресла-каталки, в котором она сидела, выставив вперед сломанную ногу.
Должно быть, я вздохнул, потому что она развернула кресло и воскликнула:
— Роберт!
— Бабушка.
Я присел рядом на каменную скамью. Затянувшие с утра облака таяли, и на гребнях волн играли отблески солнца.
— Я думала, что ты будешь слишком занят для поездок, — сказала она. — Особенно теперь, когда
— Я сейчас не очень занят. Я больше не работаю на него.
— Что ты имеешь в виду…
— Я уволился.
— Почему? — спросила она.
— Я был в Питсбурге. Я искал там кое-что.
— Искал? Что там можно найти, Роберт? — Бабушка трясущимися руками разгладила на коленях плед.
Я накрыл ее руку своей, но она отдернула ее.
— Бабушка, нам надо поговорить.
— Поговорить? — с натянутым смешком переспросила она. — Мы и так разговариваем каждый день.
— Посмотри на меня, — сказал я, и не сразу, но она послушалась. В ее глазах плескался страх, и я не знал, как долго он там жил и почему я раньше никогда его не замечал. — Нам нужно поговорить о прошлом.
— Прошлое мертво, Роберт.
Пришел мой черед засмеяться.
— Нет, ба. Включи телевизор и увидишь. Ничто больше не остается мертвым. Ничто.
— Я не хочу об этом говорить.
— Тогда о чем ты хочешь говорить? — Я махнул рукой в сторону здания с пропахшими нашатырем коридорами и бесчисленными дверьми, за которыми обитали выцветшие старики — призраки мертвецов, которыми они вскоре станут. — Ты хочешь поговорить о Коре из двести третьей палаты, которую сын никогда не навещает, или о Джерри из сто сорок седьмой, у которого опять обострилась эмфизема, или…
— Или о чем? — отрезала бабушка.
— О той ерунде, о которой мы обычно болтаем!
— Не смей так со мной разговаривать! Я тебя вырастила, это благодаря мне ты стал таким, как сейчас!
— Я знаю, — ответил я. И повторил еще раз, уже тише: — Я знаю.
Бабушка стиснула руки на коленях.
— Доктора заверяли меня, что ты забудешь, что такое часто случается при сильных потрясениях. Ты был так мал. Дать тебе забыть казалось лучшим выходом.
— Но ты лгала мне.
— Не по своему выбору. После несчастного случая твои родители отослали тебя ко мне. Ненадолго, как они говорили. Им требовалось время, чтобы смириться со случившимся.
Она замолчала, уставившись на прибой внизу. Над нами раскаленным добела шаром палило с далекого неба солнце.
— Я даже не предполагала, что они это сделают, — произнесла бабушка. — А потом было уже поздно. И как я могла сказать тебе? — Она стиснула мою руку. — Ты выглядел нормальным, здоровым ребенком, Роберт. Мне казалось, что у тебя все хорошо.
Я встал и отнял свою руку.
— Откуда ты могла знать?
— Роберт…
В дверях я обернулся. Бабушка развернула кресло ко мне. Нога в гипсе торчала вперед, как бушприт корабля. По лицу бабушки текли слезы.
— Зачем, Роберт? Почему ты просто не можешь оставить все в покое?
— Не знаю, — ответил я, но я думал о Льюисе, о его привычке поглаживать оспины, будто однажды он снова обнаружит при прикосновении гладкую кожу. Думаю, что к этому все и сводилось — все мы искалечены, все до последнего.
И мы не можем не бередить шрамы.
Еще пару дней я провел в безделье — я жил в гостиницах и бродил по местам моего детства. Они изменились, как и все вокруг нас, когда мир торопится вперед, но я не знал, что мне делать, куда идти. Я не мог покинуть Лонг-Бич, пока не помирюсь с бабушкой, но что-то удерживало меня.