Смерть и воскресение царя Александра I
Шрифт:
Появился не сразу, постепенно, после долгой душевной борьбы, о которой нам, собственно, ничего не известно. Нам, полагающимся на исторические свидетельства и документы, – ничего, если не считать некоторых… случайно сохранившихся… к примеру: «Придворная жизнь не для меня создана. Я всякий раз страдаю, когда должен явиться на придворную сцену, и кровь портится во мне при виде низостей, совершаемых другими на каждом шагу для получения внешних отличий, не стоящих в моих глазах медного гроша. Я чувствую себя несчастным в обществе таких людей, которых не желал бы иметь у себя и лакеями, а между тем они занимают здесь высшие места… Одним словом, мой любезный друг, я знаю, что не рожден для того высокого сана, который ношу теперь, и еще менее для предназначенного мне в будущем, от которого я дал себе клятву отказаться тем или другим образом». И далее доверительное признание: «Мой план состоит в том, чтобы по отречении от этого трудного поприща (я не могу еще положительно назначить
Это написано им до вступления на престол – восемнадцатилетним юношей, искренним, чистым, мечтательным, по-немецки сентиментальным, еще не ощутившим на губах солоноватый привкус отцеубийства. Но план уже есть, тайный план, доверенный лишь такому близкому другу, как Виктор Павлович Кочубей, тогдашний российский посланник в Константинополе (ему и адресовано письмо, посланное с доверенным лицом), – отречься от престола и поселиться на берегах Рейна. Наивный, романтический план, явно навеянный чтением Руссо, – общаться с друзьями и изучать природу. И лишь навязчивый привкус на губах заставил расстаться с мыслью о спокойной частной жизни и выбрать иной путь – покаяния, поста и молитвы. Путь нравственного искупления и духовного делания – русский путь, придававший сентиментальным мечтаниям и горячим порывам суровый и трезвый закал каждодневной внутренней работы. Каждодневной и ежечасной, как чтение Давидовых псалмов или повторение Иисусовой молитвы: заставил, и Александр выбрал, хотя этот план не раскрыл никому, и нам, полагающимся на свидетельства и документы, приходится лишь догадываться, как он постепенно складывался и овладевал его сознанием, мыслями, всем существом.
Глава десятая Кресло на свалке
Постепенно, шаг за шагом, медленно и неуклонно, и каждый шаг был восхождением ввысь, – восхождением над бездной…
Вот отрывок из письма Лагарпу, относящегося к началу царствования Александра: «Когда Провидение благословит меня возвести Россию на степень желаемого мною благоденствия, первым моим делом будет сложить с себя бремя правления и удалиться в какой-нибудь утолок Европы, где безмятежно буду наслаждаться добром, утвержденным в отечестве». Тут все звучит уже несколько по-иному: благоденствие России, утвержденное в отечестве добро; но все-таки его по-прежнему влечет Европа с ее безмятежными уголками. Влечет настолько, что он все чаще задумывается о том, кому непосредственно передать престол.
Летом 1819 года после линейного учения под Красным Селом император обедает с младшим братом Николаем и его женой великой княгиней Александрой Федоровной. На почтительном отдалении замерли лакеи, слуга разливает серебряным половничком суп. Происходит такой разговор: император доволен тем, как его брат командовал бригадой, и весьма обрадован отношением великого князя к службе. С радостью взирает он и на семейное счастье молодой четы (у великой княгини к тому времени уже родился сын, будущий император Александр II, и она была беременна дочерью Марией). Сам он никогда нe испытывал этого счастья – из-за той легкомысленной связи, которую имел в молодости, и из-за того, что их с братом Константином вовремя не научили его ценить. Поэтому у обоих даже нет детей, которых можно было бы признать наследниками. К тому же он не чувствует себя настолько здоровым и крепким физически, чтобы надлежащим образом справляться с обязанностями монарха. Да, он не преувеличивает: физическое здоровье и крепость – одно из важнейших условий успешного царствования, особенно в их беспокойный век, его же силы, увы, слабеют, и он не в состоянии исполнять свои обязанности так, как их сам понимает. Вот почему он считает за долг и непреложно решился отказаться от престола, лишь только заметит по упадку своих сил, что настало тому время. Отказаться – в пользу великого князя Николая, потому что Константин, будучи одних с ним лет, в тех же семейных обстоятельствах, со врожденным сверх того отвращением от престола, решительно не хочет ему наследовать. Итак, Николай должен наперед знать, что призывается в будущем к императорскому сану.
Такой знаменательный разговор, вызвавший слезы на глазах великого князя Николая и его супруги, которые растерялись, смутились и долго не могли подыскать слова в ответ. Император Александр, сам необыкновенно серьезный и взволнованный, считает нужным их утешить: минута переворота, так устрашившая молодую чету, еще не наступила и до нее, быть может, пройдет еще лет десять. Его же цель теперь была только та, чтобы Николай Павлович и Александра Федоровна заблаговременно приучили себя к мысли о непреложно ожидающем их будущем. Десять лет – нет, оказалось гораздо меньше: всего шесть… Через шесть лет Николай торжественно вступит на престол; в память о брате он водрузит на дворцовой площади колонну с ангелом – Александрийский столп. Да, да, не статую-памятник (император верхом на коне, при всех регалиях власти), а символический и во многом загадочный столп, выше которого дерзновенно вознес свой нерукотворный памятник Пушкин.
Но об
«Отращу себе бороду», «питаться хлебом в недрах Сибири» – это говорит совсем не тот человек, который мечтал поселиться на берегах Рейна. Значит, план уже был – не только план отречения, но и ухода. Тайный, секретный план, который он не раскрывал никому. Или почти никому, а если раскрывал, то с таким расчетом, чтобы собеседник понял, но не придал значения, придал значение, но – ничего не понял. Вот почему своей мечтой о берегах Рейна он делится с русскими, а о заветном намерении скрыться в Сибири говорит французу: Сибирь для полковника Мишо та же отвлеченная экзотика, что и для русских Рейн. Поэтому можно сказать – как бы случайно обмолвиться. Француз же – иноплеменник, перед ним не страшно. Что ему седая борода, суковатый посох и пачкающая пальцы корочка запеченного в золе картофеля, пища странников и бродяг, – все равно не придаст значения. A если и придаст, то вряд ли что-нибудь поймет. Подумает: так, пустые фантазии, мираж, дым, вечно застилающий воображение этих странных, загадочных русских.
Подумает, но на всякий случай запишет: все-таки не последний крестьянин произнес эти слова, а император. Император огромной, кроткой, причудливой и необъяснимой страны, именуемой Россией. Поэтому на всякий случай – пусть узнают потомки. Узнают и рассудят: может быть, им видней… И вот я перечитываю слова Александра, увековеченные по-французски полковником Мишо, и передо мной расстилается все та же огромная, кроткая, причудливая и необъяснимая… и тому, что в ней понятно, я не придаю значения, а то, чему придаю, остается совершенно непонятным…
С этим парадоксом я постоянно сталкиваюсь и здесь, в Таганроге…
И самое непонятное для меня то, как могло резное, отделанное орехом кресло из путевого дворца Александра оказаться на свалке, а пьедестал его памятника со сколотой надписью превратиться в памятник жертвам революционных боев, установленный в 1918 году на городском кладбище Таганрога. Да, да, на обычной дворовой свалке, где его подобрала одна из сотрудниц музея, и – на могиле несчастных жертв, которую мы со знакомым драматическим писателем долго разыскивали среди прочих могил и полуразрушенных, замшелых склепов. Кресло – и пьедестал. Как? Попытаемся если и не ответить на этот вопрос, то хотя бы рассказать подробнее о том, как он возник. Итак, сначала кресло…
Я услышал о нем от сотрудницы музея по имени Алла Августовна – молодой, строгой, серьезной и даже несколько флегматичной по отношению к музейным редкостям: свойство вполне объяснимое и не вызывающее удивления потому, что настоящий знаток, эксперт, профессионал всегда бережет эмоции, связанные с предметом его каждодневных занятий. Вот и добрейшая Алла Августовна суховато, заученно, с профессиональным бесстрастием поведала мне о том, что после октябрьского переворота 1917 года царский путевой дворец освободили от излишнего декора, разбили на клетушки и отдали нуждающимся. Соответственно и мебель распределили, особо не задумываясь над тем, кому она попадет в руки: вот тебе, Сидоров, стол из карельской березы – будешь на нем гнутые гвозди выпрямлять, а тебе, Марфуткина, ваза – шелуху от семечек сплевывать. Распределили поровну, чтобы всем хватило – и Сидорову, и Марфуткиной, и Спиридоновой, и многим другим. Кое-что, понятно, приберегли – самое ценное, отделанное серебром или золотом, – но основная часть дворцовой обстановки досталась тем, кто успел, оказался порасторопнее. Так и получилось, что в некоторых домах Таганрога до сих пор хранятся императорские вещи, особенно мебель – столы, стулья, кресла, – только поискать. Впрочем, иногда и искать не надо – вышел на свалку и… За столько-то лет и обивка поистерлась, и лак потускнел, и дерево рассохлось, вот и выбрасывают. И кресла, и стулья, и овальные столы из карельской березы.