Смерть и воскресение царя Александра I
Шрифт:
Мы обошли все бульвары, все музеи, все кладбища, в том числе и русское, эмигрантское, под Парижем, с дорогими сердцу могилами Бунина, Зайцева и, конечно, Мережковского. Мережковского, чей роман «Александр I» я часто раскрываю, перечитываю, цитирую: он сопутствует мне в моих странствиях так же, как и «Роза мира» Даниила Андреева, и, наверное, еще великолепный портрет Александра, написанный Георгием Чулковым. Георгий Чулков помогает постичь психологию эпохи, Даниил Андреев – ее духовную суть, Мережковский же воссоздает, пластически лепит внешний образ эпохи, ее вещный, предметный мир: у него особый вкус к подробностям, чем он мне и дорог.
И вот еще одно «странное сближение»: надгробие Александра в Петропавловской крепости, место захоронения Феодора Козьмича в Томске и могила под Парижем Мережковского, создавшего
Имя его было Федор Кузьмич».
Вот они сблизились, эти могилы, и моя затаенная мысль об Александре ожила, пробудилась и овладела мною, как страсть, как мания.
И под воздействием этой мысли шарманщик, мотоциклисты, демонстранты, бульвары, музеи стали зыбиться, истончаться и сквозь них проступили контуры событий 1813 и 1814 годов, когда русские вошли в Париж и на площади «сделан был амвон», и православные пели, вершилась служба в память о казненном монархе. Сколько раз приходил я на эту площадь, одну из самых прекрасных в Париже, и ранним утром, и поздно вечером, при багряном свечении неба, затянутого облаками. И всякий раз думал, что ведь это площадь, называвшаяся сначала площадью Людовика XV, затем площадью Революции, затем площадью Согласия, на самом-то деле площадь Гильотины: здесь она стояла, сначала в той части, что ближе к Елисейским Полям, а затем к террасам сада Тюильри.
Сюда ранним утром 21 января 1793 года в простом экипаже привезли Людовика Капета, как его теперь называли, гражданина Франции, такого же, как все, но имевшего несчастье ранее быть ее королем. Да, королем «кротким и добрым», как пишет о нем Александр: вот, рассказывают, столярничать любил, никого особо не притеснял, в Бастилию не сажал. За это его и семью долго содержали под стражей, решая, как с ними быть, свергнутыми королем и королевой, напуганными, безобидными и… опасными. Опасными тем, что они в любой момент могут стать знаменем роялистов, жаждущих реставрировать монархию. По логике истории они должны погибнуть, как не раз уже погибали и короли, и королевы, и принцы, но ведь то во времена ненавистной монархии, обагрившей свои руки в крови, пролитой в застенках Бастилии, народ же разрушил Бастилию и провозгласил Республику, уравняв всех в звании гражданина. Поэтому и не должно быть больше крови… не должно… не должно… (кап… кап… кап…) Кровь несовместима с идеалами Просвещения и невозможна в царстве свободы. Тем более кровь невинного, ведь если и был король виновен, то он искупил свои грехи, став гражданином. Вот если бы гражданин Капет провинился перед Республикой, она бы покарала его как своего врага. Но ведь такой вины на нем нет! Увы, нет! Да, он не был рьяным революционером-фанатиком, но на то он и король. Все-таки в его жилах течет голубая кровь Бурбонов. К тому же ему может быть зачтено, что он шел на всяческие уступки перед революцией, созвал Генеральные штаты и прочее.
И вдруг откуда-то донеслось: «Есть!» И, собственно, не откуда-то, а из Лувра, где в секретном сейфе были обнаружены документы, свидетельствовавшие о связях бывшего короля с враждебными республиканской Франции державами: они вели тайные переговоры с Людовиком. Что это, как не преступление перед Республикой и восставшим народом?! Бывший король – пособник врагов! Они вместе плели нити заговора! За это преступление гражданин Капет должен предстать перед судом, и пусть суд над ним будет справедливым (прежде всего!), но при этом самым суровым и беспощадным, отвечающим законам
Судебный процесс над Людовиком проходил в Конвенте, и весь Париж с веселым ужасом ждал приговора. Не король судил, а судили короля: такого Франция еще не знала. История часто выходит из дворцовых покоев, альковов и будуаров на площадные подмостки и оборачивается зрелищем, буффонадой, но за зрелищем скрывается мистерия. И на этот раз мистерия заключалась в том, что депутаты от имени народа решали участь того, кто, как считалось раньше, получил свою власть от Бога. Но это же раньше, а сейчас и времена другие, и даже календарь будет другой. Коронация как сакральный акт упразднялась голосованием как процедурой демократической и судом как актом гражданским. При поименном голосовании Людовик был признан виновным и приговорен к смертной казни. За это проголосовали 387 депутатов (против 334), в том числе и его родственник, владелец Пале-Рояля, принц Филипп Орлеанский, взявший себе имя Эгалите – Равенство (его потом тоже казнили). 18 января 1793 года суд подтвердил принятое решение.
Этот мистериальный смысл творимого распознали в европейских столицах: английские газеты писали, что мясники решали судьбу короля, хотя англичане и сами не раз были мясниками. В Петербурге получили страшную весть 31 января 1793 года. И, конечно же, были поражены случившимся именно как площадным кощунством над троном. Александр воспринял это как личный удар не просто потому, что все европейские дворы состояли в родстве и, таким образом, Людовик был с ним одной крови, а потому, что он понял смысл этой темной мессы: замена сакрального профанным, королевского венца – шутовским колпаком.
Но если во Франции венец поменяли на колпак, то в России он должен стать клобуком. Конечно, вряд ли Александр так думал в 1793 году, когда ему было всего шестнадцать, но он всю жизнь мысленно возвращался к этому дню. Пролитая кровь Людовика ужасала его так же, как смерть герцога Энгиенского, казненного Наполеоном, смерть деда Петра III, задушенного графом Орловым, и смерть отца, в которой он считал себя повинным: всюду кровь… кровь… Поэтому, если хочешь избежать колпака, сохраняй венец, не отдавай его на поругание черни или надевай клобук.
Да, венец, колпак и клобук в русской истории – то же, что отречение, юродство и самозванство…
Накануне 21 января Людовик простился с семьей, приведенной к нему в каземат башни Тампль, бывшей обители тамплиеров, превращенной в тюрьму. Прощание было трогательным, нежным и в то же время сдержанным и спокойным, почти безмолвным: только обнялись напоследок. Ночью хорошо спал, и как желанен был для него этот предсмертный сон. Сон-убежище. Сон-забвение. Сон-спасение. И как страшно было проснуться, увидеть над собой потолок, стены и понять, что сегодня уже наступило, а завтра – не будет. Он причастился, оделся (по свидетельству современников, на нем был белый жилет и коричневое пальто), слегка напудрил волосы, и коляска повезла его по улицам Парижа к площади Республики, бывшей площади Людовика XV, где неподалеку от пьедестала конной статуи стояла гильотина. Его возвели на помост, где короля уже поджидал палач – Шарль Анри Сансон, позднее описавший этот день в своих воспоминаниях. Бывший король стал сопротивляться, когда ему пытались связать руки. Священник напомнил ему, что Христос не сопротивлялся, когда его связывали, и Людовик смирился. Он хотел обратиться с речью к народу, но барабанная дробь заглушила его голос, и он смог лишь выкрикнуть слова: «Желаю, чтобы моя кровь пролилась во благо Франции!» В 10 часов 10 минут утра свершается казнь: король обезглавлен.
Александр наверняка не раз представлял себе падение ножа и последний ужас человека, чья голова уже прижата к плахе, и не мог не содрогаться от ужаса. Собравшийся на площади народ обмакивал платочки в крови короля: на память. Кто-то, взобравшись на помост, окропил кровью толпу… Народ ликовал: «Да здравствует Республика!»
И вот в день Пасхи Александр устраивает молебен, тем самым превращая темную мистерию в светлую: «… очищал окровавленное место пораженной царственной жертвы». Сказано точно! При этом своим символическим действом он словно дает площади новое название – площадь Воскресения, устраняя профанное и восстанавливая сакральное. Он, русский император, с триумфом вошедший в Париж. Посланец Москвы, сожженной и разоренной Наполеоном, он не сжигает, а воскрешает.