Смерть инквизитора

Шаша Леонардо

Возможно, вице-король спросил, что именно за событие изображено на картине. Однако никто в ту минуту не был в состоянии ответить — даже такой знаток отечественной истории, как Виллабьянка. И вот:

Затем что во мне, Виллабьянке, проснулось любопытство узнать, кто был поименованный несчастный инквизитору нарисованный на той картинву я нашел его в «Кратком докладе Святейшего Трибунала Сицилии», обнародованном ныне покойным монсеньором Франкиною в 1744 году, где на с. 100 и 35 сказано, что был то Хуан Лопес де Сиснерос, инквизитор с обязанностями прокурора инквизиции, а убийцею его был в 1657 году известный безбожник фра Диего Ла Матина, впоследствии, в 1658 году, сожженный живым.

Известный безбожник; не настолько, впрочем, известный, чтобы маркиз при виде картины вспомнил о нем. Дело в том, что убийство инквизитора и личность убийцы уже успели войти как бы в тайное предание — с теми вариантами, искажениями, потерями, от которых страдают с течением времени все исключительные события. В воображении и сознании народа фра Диего превратился в разбойника, пополнив непрерывный многовековой ряд, простирающийся до Сальваторе Джулиано, — в одного из тех мирных людей, кого честь семьи или нужда заставляют взяться за оружие, и они поднимаются на месть и, обреченные затем разбойничать, начинают грабить богатых

и помогать бедным. Возможно, что и среди знати утвердилась на первый взгляд сходная, а по существу отличная легенда, если в 1770 году англичанин Брайдон писал в «Путешествии в Сицилию и на Мальту»:

Инквизиторов, кои заходят чересчур далеко в своем рвении, очень скоро убивают, особливо же когда они позволяют себе вмешиваться в дела знатных. Сие обстоятельство сдерживает их пыл и внушает умеренность Священному Трибуналу.

Коль скоро Брайдон полностью не извратил полученную информацию, можно говорить о том, что, если народ видел в брате Диего мстителя, знать низвела его до роли наемного убийцы. Ибо вероятно, что история Диего Лa Матины была поведана английскому путешественнику, так сказать, с классовых позиций кем-нибудь из палермских нобилей, который, ловко пустив пыль в глаза, хотел перед лицом свободного человека показать себя самого и свой класс независимыми от позорного явления, каким была инквизиция. Брайдон же со своей стороны, по-видимому, позволил себе обобщение: ему показалось, что убийство чересчур ревностных инквизиторов — явление в духе сицилийцев, и сицилийской знати в том числе.

А вот кто вспомнил о фра Диего как о человеке, отстаивающем собственное мировоззрение, как о противнике и жертве инквизиции, так это монах-августинец фра Ромуальдо из Кальтаниссетты — примерно через пятьдесят лет после смерти фра Диего и лет за пятьдесят до приезда Брайдона в Сицилию. Вдобавок к прочим своим ересям молинист фра Ромуальдо (в миру Иньяцио Барбьери) утверждал, что Диего Лa Матина был святым мучеником, за что и сам фра Ромуальдо удостоился от священного трибунала чести принять ту же мученическую смерть вместе со своей покаянницей и последовательницей сестрой Джельтрудой (в миру Филиппой Кордована) на аутодафе, состоявшемся в Палермо 6 апреля 1724 года [39] ^*.

39

* Публичный Акт Веры, торжественно отпразднованный в городе Палермо апреля 6 дня 1724 года Трибуналом Св. Инквизиции… Описанный Д. Д. Антонио Монджиторе, Палермо, 1724. В рукописном отчете, хранящемся в Палермской коммунальной библиотеке, говорится, что фра Ромуальдо все нарекал диавольским обманом, сиречь обман — непогрешимость Папы, обман — поклонение Святым, ибо нет другого Святого, кроме Всевышнего (хотя допускал существование праведных мужей, каковыми, по его словам, были Лютер, Кальвин, фра Диего Ла Матина…).

* * *

Помимо названных здесь хроник, отчетов, исследований, я прочел (или возомнил, будто прочел) все, что можно было прочесть о сицилийской инквизиции, и могу сказать: я работал над этим очерком больше и с большей отдачей и страстью, чем над любой другой своей книгой. И подобно тому, как часами или днями напролет нас сопровождают порой отдельные музыкальные темы и фразы, меня сопровождали в этой работе образы (сродни музыкальным) исключительно умной книги моего друга Антонио Кастелли «Тонкая пуповина», в которой говорится о наших корнях (его и моих), о том, чем мы дышим, что дал нам в человеческом плане городок, где мы родились. И еще меня сопровождали воспоминания о любимых и уважаемых людях — из моей родни и моих земляков, — которых уже нет в живых. Это были люди твердых убеждений, сказал бы Матранга: упрямые, несгибаемые, способные выносить бесконечные страдания, жертвовать собой. И я написал о фра Диего как об одном из них — о еретике не по отношению к религии (которой они на свой лад следовали), а по отношению к жизни.

Но мне не хочется, после того как я написал (на свой лад) исторический очерк, ударяться в воспоминания и рассуждать о собственных чувствах. Просто скажу, что книга эта посвящена ракальмутцам, живым и мертвым, — людям твердых убеждений.

Остается добавить выражение благодарности, подчеркнув, что по мере того, как мои собственные изыскания оказывались в большой степени бесплодными, увеличивалось число тех, кому обязан я благодарностью. Это в первую очередь Антонио Кремона, Энцо Д’Алессандро, Ромуальдо Джуффрида, Джованна Онорато, Микеле Пардо, Фернандо Шанна, Джузеппе Троизи, а также монсеньор Джованни Казуччо и священники Гонсало Альварес и Альфонсо Ди Джованна.

Святой мученик. Мы же писали эти страницы, исходя из другой оценки нашего земляка: как человека, высоко ставившего человеческое достоинство.

ВЕДЬМА И КАПИТАН

Ты мой восторг, мое мученье, ты озарила жизнь мою, ты — трепет сладкого томленья, моя Кармен!

Навек я твой, моя Кармен, Кармен, навек я твой.

Мельяк и Галеви. Кармен

«Обрученные», глава XXXI:

«Главный врач Лодовико Сеттала, в ту пору почти восьмидесятилетний старик, профессор медицины в Павийском университете, а потом моральной философии в Милане, автор многих известнейших в то время трудов, прославившийся тем, что получил приглашения занять кафедру в других университетах, в Ингольштате, Пизе, Болонье, Падуе, и все их отклонил, был, несомненно, одним из самых авторитетных людей своего времени. К его славе ученого присоединялась еще слава его жизни, а к восхищению им — чувство огромного расположения за его великое человеколюбие, проявленное в лечении бедных и в добрых делах. Но есть одно обстоятельство, которое печалит нас и заглушает чувство уважения, внушаемое этими достоинствами, — впрочем, это обстоятельство в то время должно было сделать уважение к нему еще более всеобщим и глубоким: бедняга разделял самые общепринятые и самые пагубные предрассудки своих современников. Несомненно, он был передовым человеком, но не отрывался от толпы, а ведь это-то и влечет за собой всякие беды и часто ведет к потере влияния, приобретенного иными путями. И все же величайшего авторитета, которым он пользовался, оказалось в данном случае достаточно, чтобы одержать победу над именем тех, кого поэты именуют «невежественной чернью», а директора театров — «почтеннейшей публикой», но он даже не помог ему избавиться от враждебности и поношений со стороны той ее части, которой ничего не стоит перейти от суждений к наступлению и действиям.

Однажды, когда он в закрытых носилках направлялся к своим больным, его окружил народ, кричавший, что он главарь тех, кто хочет занести в Милан чуму. Он-де нагоняет страх на весь город своим хмурым видом, своей страшной бородой, и все для того, чтобы дать работу врачам. Толпа и ее ярость все разрастались, носильщики, почуяв недоброе, укрыли своего хозяина

в случайно оказавшемся поблизости знакомом доме. Все это случилось с ним потому, что он ясно видел происходившее вокруг, ничего не скрывал и хотел спасти от чумы тысячи людей. А вот когда он в другой раз своим злополучным советом содействовал тому, что одну бедную, злосчастную страдалицу пытали, рвали калеными щипцами и сожгли как колдунью лишь потому, что ее хозяин страдал какими-то странными болями в животе, а другой, старый ее хозяин, безумно в нее влюбился [40] ,— вероятно, тогда он получил за свою мудрость от публики новые похвалы и — что уже совершенно немыслимо себе представить — новое прозвище — достойнейшего гражданина» [41] .

40

«История Милана» графа Пьетро Верри. Милан, 1825, том IV, с. 155.

41

Здесь и далее: Мандзони А. Обрученные. Пер. с итал. под редакцией Н. Георгиевской и А. Эфроса. М., Гослитиздат, 1955.

В связи с этим случаем (не упомянутым в первых двух редакциях романа), где Сеттала сыграл такую роль, что должен был бы удостоиться не похвал, а осуждения, Мандзони отсылает в примечании к «Истории Милана» графа Пьетро Верри, опубликованной в Милане под редакцией Пьетро Кустоди в 1825 году, а именно к 155-й странице четвертого тома. Точнее, Верри упоминает об этом на страницах 151–152: касаясь скверного правления дона Пьетро ди Толедо, он пишет, что миланский сенат «почти согласно с деспотическим стремлением Губернатора поскорее ввергнуть Нацию в одичание занимался судебным делом одной ведьмы и, озаботившись распространением ворожбы и прочих дьявольских искусству каковые наносили урон Городу и всей Провинции, приговорил ее к сожжению». Далее идет пространный комментарий, который, начавшись на 152-й странице, доходит до 157-й, то есть составляет добрых шесть страниц убористого текста. Написанный Кустоди, он явно представляет собой краткий пересказ того, что Верри сообщил о данном случае в «Анналах»; Верри же, по-видимому, пользовался материалами процесса, одни отрывки переписывая или точно излагая их суть, другие обходя вниманием.

Комментарий Кустоди представляет собой последний, решающий полемический выпад против каноника Фризи — первого издателя «Истории» Верри, повинного, однако, в интерполяциях, купюрах и неверном истолковании. «Еще пример, — пишет Кустоди, — и я поставлю точку. В «Анналах» за 1617 год Верри повествует о несчастной горничной, каковая сожжена была как ведьма за наведение порчи на сенатора Мельци. Публикуя рукопись его третьего тома, Фризи опустел этот рассказ и в примечании к «Анналам» графа Верри пояснил, что сделал это преднамеренно, поскольку многие важные персоны в ней выглядят не лучшим образом, а сообщение о ведьме не достойно войти в Историю. Еще менее того достоин номенклатурный перечень танцоров и танцев XVI века, для которого он, дорожа им, изыскивает место пятью десятилетиями раньше соответствующего времени. Ведь этот перечень знакомит с привлекательными нравами наших предков, рассказ о ведьме же, наоборот, свидетельствовал о невежестве и варварских обычаях, присущих даже высшим сословиям».

Кустоди не осознает — или не хочет осознать, — что и опущение, предпринятое Фризи, имеет также отношение к номенклатуре (нет ли тут переклички с современностью), что в беспокойство и сомнения его повергла мысль о номенклатуре. Кроме необходимости проявить уважение к общественным устоям, каковая воспрепятствовала выходу «Рассуждения о пытках» того же Верри (написанное в 1777 году, свет оно увидело в 1804-м, ибо существовало мнение, пишет издатель, «что уважение к Сенату может быть поколеблено этим гнусным делом, совершенным в далеком прошлом»; Мандзони же в последних строчках «Позорного столба» сожалеет о дальнейшем сокрытии истины, но считает проявление «почтения» закономерным: «Отец прославленного писателя был председателем Сената»), было неудобно обойти «почтением» семейство Мельци, занимавшее тогда — в наполеоновскую эпоху — вершинное положение в обществе, бросив тень на двух — пускай давно ушедших — представителей этого рода. Должно быть, именно подобная «почтительность», обусловленная не соглашательством или страхом, а скорее в большей или меньшей степени осознанной классовой солидарностью, не только не позволила Мандзони упомянуть сенатора Луиджи Мельци (а значит, и капитана Вакалло) там, где в романе, осудив Сетталу, он поминает этот ведовской процесс, но также побудила не называть доподлинных имен, вводя в роман семейство Лейва, временного викария, и иных второстепенных персонажей, являвшихся гораздо более чем «важными персонами» (просто «важные персоны» были дон Ферранте и его жена); удачным и пленительным решением станет имя-умолчание: Безыменный.

Итак, не названный Мандзони человек, который «страдал какими-то странными болями в животе», был сенатор Луиджи Мельци. Он родился в 1554 году, изучал юриспруденцию в Падуе и Болонье и получил диплом юриста in utroque [42] в Павии в 1577 году. Юрисконсульт. Придворный граф. С 1582 года — один из семи верховных викариев Миланского герцогства. С 1586-го — временный викарий Милана (сорока годами позже этот пост займет его сын). С 1600-го — советник Святой Инквизиции. В 1605-м, придя на смену Алессандро Сербеллони, стал советником магистратуры. И так далее, руководящие должности и престижные назначения — до той поры, когда в 1616 году в шестидесятилетием возрасте его начинают мучить беспрерывные острые боли в животе, установить причину которых медики не могут. В заявлении, поданном Капитану Юстиции 26 декабря 1616 года, сын сенатора Лодовико (второй по счету из тринадцати, он после смерти старшего унаследует его права и будет восходить по государственной лестнице, пока не станет временным викарием, которому доставит немало беспокойства при жизни бунт в день святого Мартина, а после смерти — внимание Алессандро Мандзони) пишет: «Месяца тому два с половиной, как господина Сенатора, моего Отца, поразил необычайный недуг, так что не может принимать он пищу и беспрестанно мучится изрядными болями в животе, коим сопутствует всечасное уныние, и сколько снадобий ему ни давали, никакое не помогло, ибо недуг сей, протекающий без вспышек жара, лекарям неведом, однако… — И вот к этому «однако», каковое и заставило Лодовико Мельци обратиться к Капитану Юстиции, привешено — мрачной гроздью нестерпимых мук и дикой глупости — дело «бедной злосчастной страдалицы» Катерины Медичи (заметьте, как крещендо избранных Мандзони слов отображает ее жизнь). — …Однако с божией помощью, — продолжает Лодовико, — прояснилось, что причина оного недуга — ворожба и демонские ухищрения, учиненные служанкой по имени Катерина, каковая оказалась ведьмой, с четырнадцати годов пребывает в плотской связи с Дьяволом и занимается ведовством. Тяжкое сие злодеяние было раскрыто так…»

42

Здесь: и по гражданскому, и по каноническому праву (лат.).