Смерть инквизитора
Шрифт:
Ибо Этторе Майорана — и это также противоречит версии самоубийства — взял с собою паспорт и деньги. 23 января он попросил мать поручить брату Лючано снять с банковского счета принадлежащую Этторе сумму и выслать ему «все». А незадолго до 25 марта, когда он отправился в Палермо, объявив о самоубийстве, Этторе забрал свое жалованье с октября по февраль, которое до тех пор получить не потрудился. Судя по пяти будто позабытым месячным окладам, в денежных вопросах щепетилен он не был; но вряд ли он стал таковым как раз накануне самоубийства. Есть простое объяснение: в деньгах он нуждался для достижения намеченной цели.
Но есть и другое, более сложное: нелепость такой ситуации, когда самоубийца захватывает с собой сколько может денег и паспорт, должна была поддерживать у матери иллюзию, что он еще жив, надежду, что он не покончил с собой. Однако такому объяснению противоречит просьба не надевать траур или носить лишь какой-нибудь его знак, но не долее, чем три дня — три дня сицилийского «обязательного траура». Ясно: он хотел,
X
При подготовке к конкретной смерти или к смерти вообще, к забытью и забвению (сопутствующему действительной кончине, но вероятному и когда человек лишь значится умершим — если благодаря своей осмотрительности или особому таланту он сумеет больше не соприкасаться с «другими» и взирать на их жизнь и чувства «взглядом энтомолога, — осмотрительности и таланту, коих вовсе был лишен Маттиа Паскаль и которыми двадцать с чем-то лет спустя оказался наделен Витанджело Москарда, каковых персонажей Пиранделло упоминаем мы еще и потому, что газеты и телевидение настаивали на особой симпатии Этторе Майораны к Маттиа Паскалю, якобы избранному им в качестве примера для подражания, хотя на самом деле вернее было бы соотнести его устремления с главным героем романа «Кто-то, никто, сто тысяч»), — так вот, при подготовке организованного, рассчитанного исчезновения Майорану — как бы в противодействие, в противовес, контрапунктом к его замыслу — наверняка посещала мысль, что сопоставление фактов его недолгой жизни с тайной исчезновения способно породить миф. Избрание им «смерти от воды» — действительной или фиктивной — показательно и соответствует Дантовой версии мифа об Улиссе. Устроить так, чтоб тело не нашли, или заставить поверить, что его поглотило море, значило способствовать «мифическому» восприятию происшедшего. В исчезновении как таковом всегда есть нечто мифическое. Отсутствие тела, невозможность исполнить обряд и потому как бы «неподлинность» смерти либо жизнь в ином обличье — «неподлинная» жизнь в «неподлинном» обличье, — за пределами видимости, что является непременным условием мифа, заставляют помнить о пропавшем не только административные и судебные органы — притом с неудовлетворенным чувством скорби, с неутихающей обидой. Если мертвые, по слову Пиранделло, — «пенсионеры памяти», память об исчезнувших подобна жалованью — им достается более значительная и долее выплачиваемая дань. Во всех случаях. Но особенно — в таких, как случай Этторе Майораны, чье мифическое исчезновение придавало также мифический смысл его молодости, необыкновенным способностям, его занятиям наукой. Мы полагаем, Майорана учитывал это, несмотря на безусловное, абсолютное желание быть «одиноким человеком» или «не быть вообще», осознавал, что его исчезновение станет прообразом мифа — мифа отречения от науки.
Противоречие заключалось уже в том, что, рожденный на Сицилии, за две тысячи с лишним лет не давшей ни одного ученого, — там, где отсутствие науки, если не отказ от нее, сделалось формой существования, — он стал ученым [88] *. То же, что наука была его частью, неотъемлемой функцией, мерой его бытия, наверняка его тяготило — тем более что он смутно ощущал: несомое им гибельное бремя объективируется в конкретных изысканиях и в раскрытии некой тайны природы: оно внедряется в жизнь людей, растет, распространяется, как смертоносная пыль. «Я покажу тебе ужас в пригоршне праха», — сказал поэт. Мы думаем, Майорана увидел ужас в пригоршне атомов.
88
* Утверждение сие, само собой, не означает, что, если с Сицилии за два тысячелетия с лишним не вышло ни одного ученого, это оттого, что сицилийцы неспособны к наукам. Но, безусловно, оно подразумевает наличие исторических причин, среди которых — более длительное, более постоянное, более агрессивное и вездесущее, чем в других областях Италии, присутствие инквизиции — испанской инквизиции. Этим же объясняется и ставшая общим местом «нерасположенность к наукам» испанцев. Точно так же из сказанного не вытекает, что на Сицилии со времен Архимеда до Майораны ни один человек не посвятил себя науке. Был Мавролик, были ботаники Бернардино из Укрии и Боттоне, был философ и естествоиспытатель Кампаилла, анатом Инграсиа, химик Каннидзаро. Непосредственными предшественниками Этторе Майораны можно считать членов «палермской математической школы» и даже одного из его родственников — резульфизика Квирино Майорану. Последний, профессор Болонского университета, всю жизнь пытался доказать, что теория относительности неверна, честно признавая бесплодность своих усилий, однако упорно их продолжая. Случай этот кажется нам «весьма сицилийским». Любопытно, как складывались отношения и какие велись по поводу этой теории споры между дядей и племянником, между Этторе, который в нее верил, и Квирино, который отказывался ее признать.
Видел ли он именно атомную бомбу? Лица сведущие — в особенности те, кто бомбу создал, — это решительно исключают. Мы же может только перечислить связанные с Майораной и историей расщепления ядра сведения и факты, из которых вырисовывается тревожная картина. Для
В 1931 г. Ирен Кюри и Фредерик Жолио истолковали результаты некоторых своих экспериментов «как эффект Комптона на протонах». Читая их толкование, Майорана — единодушно свидетельствуют Сегре и Амальди — сразу же сказал то, что Чедвик изложил 17 февраля 1932 г. в письме, адресованном журналу «Nature». Но только Чедвик, судя по заголовку письма, предлагал свою трактовку как возможную («Possible existence of a neutron» [89] , а Майорана тотчас уверенно и иронично произнес: «Умны, умны, открыли нейтральный протон и не заметили».
89
«Вероятное существование нейтрона» (англ.).
В 1932 году, за шесть месяцев до появления труда Гейзенберга об обменных силах, Майорана, как мы видели, изложил ту же теорию коллегам по римскому институту и отверг их уговоры ее опубликовать. После выхода работы Гейзенберга он отметил, что тот высказал по данному поводу все возможное и «вероятно, даже слишком много». «Слишком много» с научной точки зрения или с этической?
В 1937 году Майорана публикует «Теорию симметрии электрона и позитрона», вошедшую, насколько мы понимаем, в обращение лишь двадцать лет спустя, после открытия Ли и Янгом элементарных частиц и слабого взаимодействия.
Эти три факта свидетельствуют о глубине и быстроте интуиции, надежности метода, разнообразии средств и умении быстро выбрать среди них необходимые, что отнюдь не помешало бы Майоране понять то, чего не понимали другие, увидеть то, чего другие не видели, — в общем, оказаться впереди если не в изысканиях и достигнутых результатах, то в предчувствии, провидении, пророчестве. Амальди говорит: «Некоторые из проблем, которыми он занимался, применявшиеся им методы и выбор математических средств для исследования этих проблем указывают на его природную склонность к опережению времени, которое граничит порой с пророчеством». А вот как высказался Ферми, беседуя в 1938 году, вскоре после исчезновения Майораны, с Джузеппе Коккони: «Ибо, видите ли, на свете есть разные типы ученых. Фигуры второго и третьего ряда, которые прилагают все старания, но слишком далеко не уходят. Фигуры первого ряда — им удается сделать чрезвычайно важные открытия, играющие в развитии науки фундаментальную роль. Но кроме того, есть гении, как Галилей и Ньютон. Так вот, Этторе Майорана был из их числа. Майорана обладал тем, чего нет ни у кого другого; к несчастью, он был лишен того, что, как правило, людям присуще: обыкновенного здравого смысла».
Если суждение Ферми передано точно, одно упущение очевидно: гений уровня Галилея и Ньютона в то время в мире был — Эйнштейн. Но, во всяком случае, Ферми считал Майорану гением. Так почему бы не мог тот увидеть или предчувствовать то, чего ученые третьего, второго и первого рядов не видели и не предчувствовали? Впрочем, еще в 1921 году один немецкий физик, беседуя об атомных исследованиях с Резерфордом, предупреждал: «Мы живем на пороховой бочке», при этом добавляя, что, слава богу, еще не найдена спичка для ее подожжения (возможность не воспользоваться найденной спичкой в голову ему явно не приходила). Так почему не мог бы гениальный физик, полтора десятилетия спустя приблизившись к потенциально возможному, хотя и не засвидетельствованному открытию ядерного распада, понять, что спичка уже есть, и — будучи лишенным здравого смысла — в ужасе и смятении самоустраниться?
Теперь всем известно, что Ферми и его сотрудники в 1934 году, сами того не заметив, добились распада (тогда — расщепления) ядер урана. Заподозрила это Ида Ноддак, но ни Ферми, ни другие физики не восприняли ее утверждений всерьез и отнеслись к ним со вниманием лишь четырьмя годами позже, в конце 1938-го. Воспринять их серьезно, увидеть то, чего не видели физики римского института, вполне мог Этторе Майорана. Тем более что Сегре говорит о «слепоте». «Причина нашей слепоты не ясна и сегодня», — сказал он. И возможно, он склонен считать тогдашнюю их слепоту провиденциальной, если она помешала Гитлеру и Муссолини заполучить атомную бомбу.
По-иному — как всегда бывает, когда вмешивается Провидение, — расценили бы ее жители Хиросимы и Нагасаки.
XI
«Я и забыл о гнусном покушенье на жизнь, которое готовят зверь Калибан и те, кто с ним». Короткое слово — «мою», «на жизнь мою» — выпало из реплики Просперо, и мы повторяем ее в таком виде, следуя за отцом картезианцем, который водит нас по этому старинному монастырю. Он голландец. Наш ровесник. Высокий, худой. Опираясь на длинную неструганую палку, с какими бродят пастухи и отшельники, он волочит, превозмогая боль, перевязанную ступню. Механически пересказывает историю ордена, историю монастыря, но время от времени оборачивается и, замолкая посреди фразы, на полуслове, пристально смотрит на нас ясным взглядом, в котором проблескивают недоверие и ирония. Будто он догадывается, о чем бы мы хотели спросить. И предупреждает наши вопросы — безоружный и обезоруживающий. Орден, говорит он, не знал за свою историю деяний, которые могли бы составить его литературную или научную славу; единственное, что сделал примечательного монах-картезианец, обитатель этого монастыря, — переписал старинную хронику.