Шрифт:
Вячеслав Рыбаков
СМЕРТЬ ИВАНА ИЛЬИЧА
Странное, странное чувство. Нелепое. Дурацкое. Даже ветер пропал. Такой ветреный день был... почему был? Это я, похоже, был - а день есть ветреный и ветреным останется
Не люблю ветер. Из-за ветра особенно не хотелось тащиться к ларькам, лучше бы повалялись еще да музыку послушали. Но - Татка уговорила, ей ходить надо. Да и хлеб кончился.
Лихо я успел Татку отбросить. Никогда так... так грубо до нее не дотрагивался. Конечно, не удержалась на ногах. Прямо в лужу упала. Нет, еще ну упала. Падает. Все вокруг так замедлилось в последнее мгновение, все, кроме меня;
Муха в янтаре.
И тишина. Наверное, в космосе такая. Я - "Луноход один".
Как мы хохотали в общаге! Когда уже изрядно вдели, но еще не бухие, надо встать в круг, а кто-нибудь - кто черную метку вытянул - неторопливо ползает внутри круга на четвереньках и замогильным голосом подает позывные: "Я - "Луноход один", я -"Луноход один"... Кто первым засмеется, хоть пикнет-фыркнет, тут же выталкивается в круг, встает на четвереньки и тоже начинает бродить на четырех костях: "Я - "Луноход два", я - "Луноход два"...
Даже глазных яблок не провернуть. И не зажмуриться. Видны только собственные вытянутые руки с растопыренными пальцами, чуть впереди них съехавший с запястья, но пока еще не долетевший до земли полиэтиленовый пакет с буханкой пшеничного, да мокрый, грязный, неровный лед, кое-где протаявший до асфальта.
Гололед на Земле, гололед. Целый год напролет - гололед.
Высоцкому такие гололеды, как в последние зимы, и в кошмарном сне не привиделись бы.
Даже если планету в облет, не касаясь планеты ногами - не один, так другой, упадет, и затопчут его сапогами
В седьмом... в седьмом?.. да, в седьмом классе обрушилось это прекрасное поветрие - Высоцкий. Магнитофонов почти ни у кого не было в ту пору, и, трепеща от предвкушения, обменивались, обменивались невесть откуда берущимися, с наивозможной аккуратностью передуваемыми под копирку текстами. У тебя что? "Гололед". А у меня - "Парус", только полкуплета не хватает. А у меня "Мистер Джон Ланкастер Пек". А у меня - все песни из "Вертикали"!
Так лучше, чем от водки и от простуд...
Да уж.
Еще виден противоестественно огромный сгусток кала. Собачьего, надеюсь. Хотя, какая мне теперь разница. Раскисший, волокнистый. Омерзительный. Смазанный сбоку. Кто-то недавно вляпался.
Тошнит.
Хоть бы на метр в другом месте. Левее, правее... Чтоб не висеть невесть сколько последнего в жизни времени, уставясь на говно.
Хоть бы на десять метров. Хоть бы другой дорогой. Хоть бы не вспомнили про хлеб.
Ладно, этого не надо. Все равно как интеллектуалы гундосят: вот бы царь не отрекся... вот бы Столыпина не убили... вот бы Бухарин Сталина победил, вот бы Маленков Хрущева победил, вот бы Руцкой Ельцина победил. Будто, произойди из всего этого хоть что- нибудь, хоть все чохом - собаки и люди перестанут гадить на улицах и алконавтов перестанут пускать за руль.
Ведь этот подонок наверняка лыка не вяжет.
Обидно. Ох, об-бидно!
Впрочем, не обиднее, чем когда бежишь за трамваем, а он у тебя перед носом, абсолютно сознательно, захлопывает двери. И, например, стоит, потому что красный свет, и ты молотишь в дверь, а он стоит, и те, кто успел вскочить и втиснуться, хохочут изнутри, или даже сочувственно
Бессилие и унижение. Ни дня без унижения. Жизнь убивает, убивает, убивает - и добивает в конце концов.
Да не так уж и обидно. Не до слез, во всяком случае. Привычка. Просто очень скучно.
Сколько мне вот так еще висеть? Одна нога болтается где-то в поднебесье, другая, так сказать, на пуанте... надоело.
Осточертело.
Если уж земное притяжение бессильно, так своими мышцами можно не перебирать. Можно не суетиться наконец. Полный релакс.
Гражданка, расслабьтесь и поимейте удовольствие.
И на границе видимости, там, вверх, к бровям - напряженно вытянутая Таткина нога. Одна. Другую, наверное, успела согнуть. И в нескольких сантиметрах под ногой - темная, чуть отблескивающая поверхность лужи, взъерошенная остекленевшей ветреной рябью.
Хоть бы на метр в другом месте. Чтобы не в лужу.
Пальто почти новое.
Колготки порвет.
Коленку рассадит. Об шершавый об лед этот, на котором киснет дерьмо. Не попала бы какая-нибудь зараза в ссадину, елки-палки.
Не повредил бы толчок ребенку. Четвертый месяц пошел.
Цветы запоздалые... Татка почему-то уверена, что будет парень. Теперь у тебя будет сын, весь в тебя, весь в тебя, весь в тебя, просто вылитый. И волнуется, и радуется, и гордится, и боится; первые роды, в тридцать шесть-то лет, не шутка.
Если бы от первого мужа у нее были дети, фига с два она бы ко мне ушла.
А может, и ушла бы; может, она и впрямь в меня... влюбилась?
Ох, даже наедине с собой неловко делается от таких слов, будто в детстве; но в детстве - от благоговейного и нетерпеливого предвкушения, а теперь - оттого, что сразу ощущаешь себя задержавшимся в развитии болваном, сентиментальным ящером, недовымершим исключительно по недоразумению.
А Марьяна опять решит, что я долго не звоню, потому что подлец. Бросил, а теперь и звонить перестал. А Валюха в будущем году школу кончает, надо поступать, я пособить обещал. В среду был об этом разговор, только Валюха не пришла еще, загуляла где-то после уроков. Обещал в понедельник позвонить - в выходные, из дома, при Татке неудобно - и окончательно обговорить. А - не позвоню.
Хотя что я мог бы - школьный приятель там работает, а какие у него возможности - понятия не имею. Все собирался звякнуть ему, встретиться этак по- товарищески - старик, что ж это мы, скоты, совсем общаться перестали; а помнишь, как... а помнишь что... а на демонстрации, помнишь?.. а в снежки, как ты мне за шиворот-то!.. И пощупать почву невзначай. Собирался, собирался, а вот и не собрался.