Смерть как искусство. Том 1. Маски

Маринина Александра

Всю ночь после разговора с людьми с Петровки Илья Фадеевич Малащенко не спал. Все последние дни его мучили страшные подозрения, он каждую минуту ожидал плохих известий, но изо всех сил держался, чтобы окружающие не заметили его тревоги.

Однако после визита сыщиков Илью Фадеевича охватила самая настоящая паника. Неужели они о чем-то догадались? Неужели что-то пронюхали? С одной стороны, не должны были бы, но, с другой, не зря этот молодой оперативник по имени Антон завел разговор о внуках и дедушках-бабушках, ох не зря. Он явно что-то имел в виду. Или не имел? Просто так говорил, прощупывал? Если бы знать, если бы знать!

Найти внука Илья Фадеевич собирался еще накануне, вечером того же дня, когда приходили оперативники, но сообразил, что искать Кирюшу в квартире, где он живет, бессмысленно, молодой парень по вечерам дома сидеть не станет, наверняка закатился куда-нибудь с дружками и веселится

до упаду, явится ближе к утру, а потом будет до обеда отсыпаться. Даже если дед придет и начнет звонить в дверь, Кирилл не откроет, он просто не услышит звонка, оглушенный усталостью и алкоголем. И зачем только родители дают ему деньги! Поощряют безделье и разгильдяйство сына. Илья Фадеевич вспомнил, как радовался лет пятнадцать назад, когда его сын стал преуспевать в бизнесе, в семье появились деньги, семилетнего Кирюшу отдали в конно-спортивную школу и на теннис и перевели на обучение в частную гимназию. Разве он мог предполагать тогда, что эти деньги боком выйдут, и в первую очередь для внука, который в своей частной гимназии учился вместе с детьми нуворишей в малиновых пиджаках, разбогатевших на криминальном бизнесе лихих девяностых. Теперь Кирюше уже двадцать два, и вместе со своими дружками он просто прожигает жизнь, совершенно забросив учебу в институте. Учится он, разумеется, на коммерческом отделении, потому что на бюджетное поступить мозгов не хватило и усидчивости. Ах, не было бы у сына этих денег, может, и Кирюша другим вырос бы. Но Илья Фадеевич внука любил без памяти, и, что самое главное, – внук платил ему такой же преданной любовью. Он за деда готов был глотку порвать любому. И однажды действительно чуть не порвал. Пару лет назад, зимой, какие-то хулиганы стали приставать к возвращающемуся поздно вечером домой Илье Фадеевичу, сорвали с него шапку, окружили и, угрожая пудовыми кулаками, заставили снять дорогую кожаную куртку на меху – подарок сына. Тщедушный немолодой Илья Фадеевич вынужден был подчиниться. Потом, конечно, он написал заявление в милицию, но толку-то от того заявления… А спустя две или три недели они шли вместе с Кирюшей из магазина – внук раз в неделю специально приезжал, чтобы помочь деду закупить продукты и все необходимое, – и им навстречу попался один из тех подонков. Илья Фадеевич имел неосторожность указать на него Кириллу, который, не раздумывая, бросил сумки с продуктами в снег и кинулся на дедова обидчика. Драка вышла жестокой, прохожие вызвали милицию, которая, к несчастью, в этот раз успела приехать быстро, обоих задержали и отправили в отделение, потом отец Кирилла носил туда деньги, чтобы сына отпустили без последствий.

Так что основания беспокоиться за судьбу внука у Ильи Фадеевича были, да еще какие.

В три часа дня в субботу, 13 ноября, Илья Фадеевич позвонил в дверь квартиры, которую его внук снимал на родительские, разумеется, деньги. Кирилл открыл только после четвертого или пятого настойчивого звонка, заспанный, с опухшим лицом. Он стоял на пороге в одних трусах и силился понять, что происходит.

– Дед? Ты чего? Случилось что-нибудь?

Илья Фадеевич молча прошел в квартиру и захлопнул за собой дверь. Внук послушно плелся за ним, позевывая и протирая глаза.

– Ты чего, дед?

– Где ты был в прошлую субботу? – строго вопросил Малащенко. – Поздно вечером и ночью. Вспоминай немедленно.

– Да ты что! – от изумления Кирилл даже проснулся. – Откуда я могу помнить, где я был? Наверное, в клубе тусовался. Прошлая суббота – это же неделю назад. Ты бы еще про прошлый год спросил.

– Отвечай немедленно! – повысил голос Малащенко. – Где ты был в ту ночь, когда было совершено покушение на Богомолова? Отвечай! И не смей мне врать!

– Да ты что, дед! Что ты несешь вообще? При чем тут я-то?

Илья Фадеевич пристально вглядывался в лицо Кирилла, вслушивался в его интонации и не мог понять, искренне он возмущается или только притворяется возмущенным. Еще минут двадцать Малащенко требовал ответа, уговаривал, умолял, угрожал, но результат был один: парень ни в чем не признавался, отвечал деду с дурацкой ухмылкой и отводил глаза. Впрочем, это ни о чем не говорило, он всегда отводил глаза, и дурацкая ухмылка постоянно искривляла его в общем-то красивое лицо.

Илья Фадеевич ушел, ничего не добившись. Он так разволновался, что, спустившись вниз и выйдя на улицу, понял: ноги не держат, давление подскочило, голова кружится. Надо посидеть, принять лекарство и подождать, пока пройдет. Он доковылял до ближайшей скамеечки и тяжело опустился на нее.

Что же будет с Кириллом, если все-таки это именно он напал на Богомолова? И что будет с театром, если Богомолов не вернется? Придет новый худрук? Или поставят Сеню Дудника? Оба варианта для Малащенко плохие, потому что Дудник ориентирован на современные пьесы, а ставить нечего, и виноват во всем, как всегда, завлит. Не авторы, которые не пишут хороших достойных пьес, а он, Илья Фадеевич Малащенко, который эти

пьесы найти не может. За пять лет работы с Богомоловым Илья Фадеевич так и не приспособился к вкусам и потребностям художественного руководителя, а когда приносил пьесы, слышал в ответ одно и то же: «Это не то. Надо другое». А какое другое? Лев Алексеевич ничего не объяснял, только сердился, кричал и унижал завлита. Но все-таки не выгнал. И не выгонит. А вот как поведет себя Дудник, вкусу которого тоже придется учиться угождать? Нет уж, лучше старое и привычное, чем новое и непонятно какое.

А если на место Богомолова придет кто-то совсем чужой, то начнется свистопляска с кадрами, новый худрук приведет своего завлита, а его, Илью Фадеевича, отправят на пенсию. Кому он будет нужен в свои семьдесят шесть лет? Кто возьмет его на работу? Ах, Кирюша, Кирюша, неужели это все-таки ты сделал? Я помню, как ты сердился, как гневался, когда я попал в больницу после того худсовета, ты приехал ко мне, сидел на краю постели, держал меня за руку, а я рассказывал тебе, как Лев Алексеевич меня оскорблял. Понятно, ты хотел за деда посчитаться, и как дед я могу этому только радоваться, но ведь не таким же чудовищным способом! Ты же чуть человека не угробил, Кирюша! А может, и угробил, это еще как повернется. И сядешь ты в тюрьму на долгие годы. А я останусь совсем один, да еще и без работы. Потому, что даже если со Львом Алексеевичем все обойдется и он вернется в театр, то, когда тебя поймают и разоблачат, все узнают, что это мой внук чуть не убил Богомолова, и держать меня на этой работе Богомолов не станет. И никто не стал бы. Я на его месте тоже не стал бы. Так что моя судьба понятна. Тебя только жалко, Кирюша. И Богомолова тоже жалко, какой ни противный он человек, но ведь человек же и лежит теперь без сознания, и неизвестно, что с ним будет, если он вообще выживет. И жену его молоденькую тоже очень жалко. Два дня назад Илья Фадеевич вместе с завтруппой ездил в больницу, видел Леночку Богомолову, говорил с ней, спрашивал, как Лев Алексеевич. Они и сочувствовали, и помощь предлагали, только Леночка их как будто не слышала. На нее смотреть больно, почернела вся, исхудала за несколько дней, руки дрожат, голос тоже дрожит, глаза опухшие не то от слез, не то от бессонницы. Жаль девочку. Если бы можно было чем-то реально помочь ей или Льву Алексеевичу, Малащенко сделал бы все, что мог.

Мысли текли плавно, цепляясь одна за другую и перемежаясь воспоминаниями… Через некоторое время Илье Фадеевичу стало легче, он поднялся со скамейки, сделал несколько шагов, почувствовал себя уже вполне уверенно и отправился в театр.

Секретарь Льва Алексеевича Богомолова, красивая брюнетка с длинными гладкими волосами и точеной узенькой фигуркой, носила совершенно не подходящее к такой внешности имя – Ева. Она увлеченно листала какой-то гламурный журнал, однако при появлении на пороге приемной Насти и Антона немедленно вскочила, как вышколенный денщик.

– Чай подать, Анастасия Павловна? – услужливо спросила она.

– А кофе нельзя? – отозвалась Настя.

– Сейчас сделаем!

Настя и Антон прошли через приемную в отведенный им кабинет, оставив красотку Еву хлопотать возле кофемашины, намного более дорогой и «продвинутой», чем в кабинете директора-распорядителя Бережного.

С Евой сыщики познакомились еще накануне и уже успели составить о ней первое впечатление. Веселая, жизнерадостная и очень доброжелательная девушка не была отягощена интеллектом, зато щедро одарена привлекательностью и обаянием. По Богомолову искренне горевала, но тем не менее хорошего настроения не теряла и оживленно щебетала на любые предлагаемые темы. Похоже, на своей должности она успела пройти неплохую школу, потому что сразу признала в Насте и Антоне пусть и временное, но новое начальство и вела себя соответственно, то есть выражала полную готовность служить и выполнять поручения, не фыркала презрительно и не вела себя так, будто делает гостям одолжение.

– Скажите, Ева, – спросила Настя, когда девушка ставила перед ними две наполненные ароматным напитком чашки из дорогого сервиза, – Лев Алексеевич – хороший начальник? Вам с ним легко работается?

– Ой, что вы! – всплеснула руками Ева. – Лев Алексеевич – такая лапочка, он такой добрый – вы не представляете! Мне с ним очень хорошо, очень!

– И в чем же его доброта проявляется? – поинтересовался Антон.

– Он меня всегда отпускает, если мне куда-то надо, – простодушно заявила Ева. – Ну, вы понимаете, фитнес там, или салон красоты, или просто погулять. Нет, я же понимаю, если у него назначены переговоры и он ждет посетителей, то я всегда на месте, и встречу, и доложу по всем правилам, и провожу в кабинет, и чай подам, и напитки. А если он никого не ждет и никаких особых дел нет, Лев Алексеевич никогда меня не держал, и отпустит пораньше, и прийти утром разрешает попозже, а то я, знаете, поспать люблю. – Она радостно рассмеялась и поправила красивые гладкие волосы, лежащие на ее прямой узкой спинке и без того идеально.