Смерть, как непроверенный слух
Шрифт:
Когда мы с мамой вселились в их варшавскую квартиру, тетка защебетала от удовольствия, а Райнвайн стал тщательно следить за тем, чтобы в любой момент, смотрим мы на него или нет, оставлять впечатление лощеного господина. Запах его одеколона остался в моей памяти навсегда. Смеялся он громко и заразно. Даже доведись ему рыгнуть за столом, то это значило бы, как у древних римлян, лишь отдание должного вкусной еде жены, и самым сильным запахом остался бы запах одеколона. Со своими стрижеными усами, безупречной прической и этой своей манерностью, Любомир Райнвайн выглядел, будто и сам он церемониймейстер при каком-нибудь королевском дворе.
Единственной
Когда я увидел тысячи кукол, паровозиков, самолетов, расставленных на четырех этажах самого большого магазина игрушек Варшавы, то чуть не упал в обморок. Тетка Биба спросила меня:
– Ну, малыш, чего тебе купить?
– и я, совершенно потеряв дар речи, посмотрел по сторонам. И, несмотря на лучшие мои намерения быть, согласно маминым наставлениям, скромным, ответил:
– Все! Тетка, хочу, чтоб ты мне купила все!
Смерть - это непроверенный слух.
В тысячу девятьсот семьдесят третьем году я вступил в мир кино, перекидав полтонны угля в подвале Югославской синематеки. На обогрев храма киноискусства необходимы были две с половиной тонны угля, а работу эту проделали Паша, Ньего, Труман и я. Паша был самым сильным, но работал меньше всех, что не помешало ему прикарманить самую большую долю оплаты. Когда я спросил отца, отчего так, он сказал мне:
– Закон природы! Большая рыба поедает маленькую. Это, сынок, называется дарвинизм.
Получив деньги, Паша, Труман и Ньего ушли играть в покер, а я остался в кино. Смотрел я в синематеке фильм «Атланта» Жана Виго с боковой сидушки первого ряда, и потому вернулся домой с шеей набекрень. Мама спросила меня:
– Что с тобой?
– а я думал про Мишеля Симона, который показал в корабельном трюме главной героине фото с голой женщиной. Она спросила его кто это, а он ответил:
– Это я, когда был маленьким!
В том году отец купил в кредит телевизор «филипс», что явилось выдающимся шагом вперед в общественной жизни обитателей дома 16-д по улице Ябучицы Авды. И первое, что увидели мы в новостях, было убийство Джона Фицджералда Кеннеди. Мама сказала:
– Жаль его, такой симпатичный был человек.
Отец же отнесся к этому с сомнением.
– Все они одинаковые, не было еще американского президента, который не затеял бы войны!
– А этот не затеял!
– защищала Кеннеди мама.
– Это потому
– настаивал мой отец!
Собравшиеся соседи молча пялились в телевизор. Непонятно было, что взволновало их больше, покушение или первый просмотр телевизора.
– Боже, Мурат, есть ли для тебя хоть что-то важнее этой твоей политики?
– сердилась мама.
– Для меня есть, но для них - нету!
– коротко ответил ей отец.
Отец телевизора не любил.
– Полезно, конечно, быть в курсе событий, но вот что точно неполезно, так это что каждый вечер в доме полно незваных гостей.
Имел он в виду дикторов и прочих типов из телевизора, которых он называл «бошками». Отец был человеком общительным, и потому было непривычно, чего это он так возмущается гостями в доме. И я догадался, что телепередачи были просто предлогом чтобы, нарочито занервничав, выйти из дому и оказаться в кафане.
Горицей называется возвышенный над Сараево пригород. Среди его обитателей больше всего цыган, которых в городе зовут «индейцами» или «неграми». Если смотреть на Горицу с вершины Требевича, то кажется, что она лежит внизу. С Титовой улицы ее вообще не видно. От Нормальной станции кажется, будто она летит по небу. На станцию мы с Ньего и Пашей ходили курить. Когда подходил поезд, мы отъезжающих заплаканных пассажиров, машущих на прощание провожающим родным и друзьям, били по головам свернутыми газетами. Получался такой смешной звук, а у них резко менялось настроение. Родные с друзьями достать нас никак не могли, потому что убегали мы быстрее пули. Когда поезд набирал ход, мы уж с ближайшего холма показывали им средний палец и гоготали. Еще смешнее было рассказывать потом об этом пацанам у продмага.
Мне на Горице в общем-то нравилось. Разве что в первый год было жаль, что нельзя больше играть около Принципова моста. Я любил вставать там в следы, сделанные на месте, откуда Принцип [9]стрелял в престолонаследника. Эти следы находились как раз недалеко от нашей комнатки на улице Воеводы Степы, где я родился. Отсутствие принциповых следов я возмещал восхождениями на вершину Горицы, называющуюся Черной горой. Оттуда весь город был виден как на ладони. От кладбища, которое старики называли Дедовым, до ограды Военной больницы было три тысячи тридцать моих шагов. В другую сторону мимо генеральских вилл до улицы Чуро Чаковича, где сновали автобусы и роскошные автомобили, насчитал я пять тысяч пятьсот шестьдесят шагов.
Я всегда останавливался на последней ступеньке Ключевой улицы, понимая, что на этой черте пригород кончается и начинается город. Застывал я будто та каменная статуя перед Народным банком, что стоит лицом к посетителям. Смотрел я на город со страхом и не решался эту черту перейти. И вовсе не потому, что вспоминал мамины слова:
– Ни в коем случае, ни ногой, собьет тебя там машина!
Смерти я не боялся. Тем более, что я тогда и не понимал до конца, как это, смерть. Но что-то удерживало меня на этой стороне. Если б кто из города пришел к нам в гости и назвал нас «цыганами», то я не посчитал бы это обидным. Потому что все в центре боялись цыган. Большинству не было даже ясно, почему это горичане болеют за футбольную команду «Сараево». Раз уж в городе называют их «индейцами», было бы им логичней болеть за «Желью».