Смерть меня подождет
Шрифт:
Что ей косточка, один раз жевнуть не хватило!
"Ки-ээ... ки-ээ..." -- повисает в воздухе крик чайки.
Я встаю. Редеет мрак вспугнутой ночи. Глухой шум реки, точно рокот старой тайги, разбуженной ветром, сливается с криком чайки. Одиноко колышутся скошенные крылья птицы над мутным потоком. Что тревожит ее? Неужели скоро в дальний путь? И мне вдруг до боли захотелось вместе с чайкой покинуть этот холодный, неприветливый край.
Солнечные лучи пронизали бездонную синь неба. Трофим принес дров. Ожил костер. Ночь
– - Давайте собираться и плыть.
– - Что собирать, все на нас, -- отвечает Трофим.
– - А впрочем, не все. У нас на вооружении еще трубка и четыре чумана. Берта не в счет, Берта пойдет на своих ногах, -- и он, подобрав с земли посуду, несет ее на плот.
Василий Николаевич молча следит за нами. Его, кажется, тревожит шум реки.
– - Что болит у тебя?
– - спрашиваю я.
Он отрицательно качает головой. Я опускаюсь на землю. Прикладываю ладонь к лицу -- у него жар.
– - Тебе плохо, Василий? Попробуй подняться.
Молчание. Правая рука сваливается с живота. Он пытается опереться на нее. Я помогаю ему, поддерживаю голову. Невероятным напряжением всех сил больной пытается подчинить своей воле недвижное тело. Еще одно напрасное усилие, и глаза теряют сосредоточенность, медленно смыкаются ресницы, изо рта вместе с тяжелым стоном вываливается трубка. Чувствую, его сознание меркнет или бродит где-то у грани.
Напрасно пытаюсь заставить его съесть маленький кусочек мяса. Кипячу воду. С трудом пою его. Изжеванная нижняя губа не держит влагу. Тело неподвижно. Глаза ничего не выражают.
– - Василий, ты узнаешь меня?.. Утром слышали выстрел, вероятно, наши близко. Сейчас отплываем, -- пытаюсь подбодрить его.
Но слова не задевают его слуха. Внутри идет страшная борьба жизни и смерти. Неужели он сгорит, уйдет от нас?..
Надо немедленно плыть, у нас нет другого лекарства!
Иду за Трофимом. И вижу -- он загружает салик крупными голышами, складывая их бугорком на мягкой подстилке из мха.
– - Ты что делаешь?
– - поразился я.
– - Не видишь, что ли? Василия укладываю, пусть плывет!
– - Опомнись, Трофим, что с тобою?
У него вдруг безвольно опустились руки, и они кажутся мне необычайно длинными, как у гориллы. Он стал дико оглядываться по сторонам, словно пробудился от тяжелого сна и еще не узнал местность.
– - Что же это такое?
– - произнес он с отчаянием и, показывая на плот, спросил: -- Это я таскал камни?
– - Ты.
– - Втемяшится же, господи!..
Кажется, ничто меня в жизни так не поражало, как сейчас Трофим. Что бы это значило? Ведь мы далеки от шуток. Я смотрю на него. Глаза прежние, ласковые, только губы искривила незнакомая, чужая улыбка, да длинные руки по-прежнему висят беспомощно, как плети.
– - Ты плохо чувствуешь себя?
– - Нет, нормально. Мне кажется, будто в голове что-то не сработало или я только что пробудился.
– - Ты переутомился. Давай задержимся на день.
– -
– - и он идет к стоянке.
Я сбрасываю с салика камни, взбиваю подстилку. Гоню прочь чудовищное предчувствие. Нам действительно надо как можно скорее выбираться из ущелья...
Собираем в путь Василия Николаевича. Завертываем ноги в сухие портянки, надеваем сапоги. Полы фуфайки запускаем под брюки, перехватываем поясом, на котором все еще болтается конец обрезанного ремня. Голову перевязываем рубашкой. Он не приходит в себя. Так, в бессознательном состоянии, мы переносим его на салик. Но я теперь слежу за Трофимом. Что же это будет?..
Тучи заслоняют солнце, чернотой прикрывают ущелье, дышат на нас холодной влагой. Река отступает от берегов, но поверхность ее еще в пене, в буграх, и кое-где, над лежащими под водою камнями, взметываются белые гривы. Пробуждаются придавленные половодьем перекаты, Встречный ветер ершит бегущие с нами волны.
На корме Трофим. Он мрачен. Прячет от меня свой взгляд. Я делаю вид, что всего этого не понимаю. Плывем хорошо. Течение быстрое, да беда -- негде реке разгуляться: кривун за кривуном...
Сижу рядом с Василием Николаевичем, мокрой тряпочкой смачиваю сохнущие от жара губы. Больной дышит тяжело, нервно. Каждый вздох колет мне сердце: боюсь, не последний ли?
С неба падает мелкий моросящий дождь. Салик захлестывает волнами. Мы мокрые. Нас нагоняет ураганный шум, словно какая-то комета несется низко над землею. Это стая чирков спасается от смертельной опасности. Следом за ними, несколько выше, со свистом режет пространство сапсан. Какая быстрота, какая чертовская целеустремленность! Кажется, в этот момент он не видит ни опасных скал на поворотах реки, ни вершин береговых елей, все в нем подчинено хищному инстинкту...
Развязка произошла, видимо, где-то за ближайшими утесами.
Салик тихо качается на волнах, словно колыбель. Какой день, как хочется жить! Насыщенный теплом воздух несет с собою ощущение вечности. С неба падает орлиный крик. Он дробится, мешается с шумом реки, и кажется, будто из недр мраморных скал доносится колокольный перезвон. Птица растаяла в синеве, а эхо от ее крика еще долго будит тишину.
Но вот еще какой-то гул, далекий-далекий, встревожил покой солнечного дня.
– - Самолет, ей-богу, самолет!
– - кричу я.
– - Снимай, Трофим, рубашку, сигналь ею.
С юга, откуда наплывает гул, горы заслонили небо, ничего не видно. Я припадаю к больному.
– - Василий, самолет летит! Ты слышишь, самолет!
– - Это слово действует на больного магически, медленно раскрываются его ресницы, и из глубоких впадин смотрят невидящие глаза. Губы шевелятся, но не могут ничего сказать.
– - Самолет летит!
– - и я в диком экстазе начинаю трясти его.
Он пытается приподнять голову, и какой-то неясный звук, напоминающий стон зверя, вырывается из его уст.