Смерть мертвым душам!
Шрифт:
— А что ж ты молчала? Я ж из-за тебя чуть Муму не утопил. А я ее люблю куда больше тебя.
Но все-таки он ее простил. Подумал: кто ж еще его, немого и глухого, любить будет? Хоть эта барыня. Муму же собака. С ней не очень интересно. А так барыня, может, еще и родит ему кого-нибудь.
Дмитрий Малюгин, 13 лет
Как черт с младенцем связался
По мотивам повести Н. В. Гоголя «Ночь перед рождеством»
Но что страннее, что непонятнее всего, это то, как авторы могут брать подобные сюжеты, признаюсь, это уж совсем непостижимо, это точно… нет, нет, совсем не понимаю.
Последний
Жил в Диканьке кузнец Вакула, силач и детина хоть куда, который черту был противнее проповедей отца Кондрата. Будучи отменным кузнецом, Вакула занимался также малеванием и слыл лучшим живописцем во всем околотке. Все миски, из которых диканьские козаки хлебали борщ, были размалеваны кузнецом. Кузнец был богобоязненный человек и писал часто образа святых, Но торжеством его искусства была картина, намалеванная на церковной стене в правом притворе, в которой изобразил он святого Петра в день страшного суда, с ключами в руках, изгонявшего из ада злого духа. Черт в аду выглядел таким гадким, что все плевали, когда проходили мимо; и с той поры черт поклялся отомстить кузнецу.
С этими-то намерениями черт и появился в Диканьке в самое для себя благоприятное время — в самую ночь перед рождеством. Остановившись над хатой кузнеца, черт спустился по воздуху, как по ледяной покатой горе, и прямо в трубу. Отодвинув слегка заслонку и увидевши, что в хате никого не было, выключая только старые черевики у порога, которые носила в хате Оксана, кузнецова жинка, и хлопчика лет десяти, Кузнецова же сына, черт осторожно вылез из печи и оказался в хате. Загодя он прознал, что Вакула отправился со своим тестем Чубом в шинок, Оксана же направилась к куме посудачить о своей свекрови Солохе, так что помех своим пакостям он никак не ожидал. А пакость была задумана знатная: черт, желая поквитаться с Вакулой, решил ни много ни мало как утащить Кузнецова сына, потешиться всласть, глядя на родительское горе, а уж потом, насмотревшись на принародные унижения кузнеца, отдать мальца батьке, взяв с того непременную клятву убрать мерзкую доску из правого притвора церкви.
Кузнецов сын, Гринька, сидел на лавке у окна, глядел на ясный месяц и размышлял, сильно ли будет драть отец, если он удерет на колядки с хлопцами. Изобразив на своей гадкой рожице самое приветливое выражение, черт подобрался к остолбеневшему Грине и сказал: «Да знаешь ли ты, что твой батька всем своим счастьем мне обязан?» Малец, от удивления да и, чего греха таить, страха раскрывши рот, молчал. Приободрившись, черт продолжил: «Видишь старые мамкины черевики? Это те самые, что я для батьки твоего добыл аж у самой царицы. Мамка твоя обещала отцу твоему, что замуж за него пойдет не иначе, как в царских черевиках. Жалко, не застал я батьку твоего! Поговорили бы, вспомнили чего… Да и ты бы послушал, чай, батька-то тебе не шибко много рассказывал. А может, хочешь и сам на царский дворец поглядеть? До утра в Петербург слетаем и в эту самую минуту и вернемся, никто и знать не будет».
Гриня стал понемногу приходить в себя и осторожно кивнул. Радостно хрюкнув, что все так легко ему удалось, черт стал на четвереньки и предложил Гриньке сесть на него верхом. Хлопец в ожидании рождественского увеселения быстро уселся черту на плечи, и они мигом вылетели из хаты.
Черт решил спрятать мальчика на старом сеновале и торопился вернуться в Диканьку для исполнения самой восхитительной части плана — принародного унижения ненавистного
— Не клади на меня страшного креста. Все что хочешь сделаю! — взвыл черт.
— Хочу поглядеть, как внуки моих внуков жить будут! — злорадно сказал Гринька.
— Не могу я этого исполнить, — простонал черт, — меня из ада за это выселят. Нам такие чудеса запрещены.
И вновь рука мальчишки поднялась для крестного знамения…
Они летели на большой высоте. Вдруг прямо над ними со страшным ревом пролетела громадная птица с диковинными светящимися глазами на голове и по бокам тела. Крылья ее были недвижны, а за ней тянулся белый след, блестевший в лунном свете, как дорожка на воде, и даже как бы клубившийся. Черт испугался и резко заскользил вниз. Но и тут чудеса и диковины были в избытке.
Они летели невысоко над чудесной дорогой. Прямая и очень гладкая, она была освещена какими-то лампами, прикрепленными к высоким железным столбам и горевшими куда ярче, чем масляные фонари на губернской ярмарке. По дороге в обе стороны с замечательной быстротой ехали удивительные то ли кареты, то ли повозки, непонятно как их назвать доброму человеку. Ехали сами по себе, без коней, да еще и светили перед собой. Ладно, в больших да ревущих коней еще можно было спрятать внутри, но другие, совсем низкие, неслись-летели с тихим шорохом. И никакой, даже самый крошечный конь там никак не мог поместиться. Да и не бывало таких коней, чтобы так резво бежать могли да еще и карету тянуть.
Коснувшись дороги, черт попытался оборотиться в одну из этих чудесных карет, но получилось непонятно что — вроде кривого ящика на копытцах, на котором восседал Гринька. Около них замедлялось движение, и люди в быстрых повозках стали высовывать из окошек какие-то маленькие не то шкатулочки, не то табакерки, чем-то вспыхивающие. Черт на всякий случай вернул свое обличье и поторопился улететь с Гринькой от беды подальше.
Свету становилось все больше, внизу Гриня увидел вроде как поляну с кострами, ни дать ни взять луг за Диканькой в купальскую ночь. Черт пошел на снижение, угольки внизу стремительно приближались, рассыпались на более мелкие, и стало ясно, что это не искорки, а окна домов, уличные фонари, огоньки тех самых диковинных повозок, которые они видели на дороге. Путешественники оказались около громадного строения, весь низ которого был сплошь стеклянный. За стеклом недвижно стояли фигуры в самых странных позициях. Присмотревшись, Гриня понял, что это деревянные идолы, размалеванные под доброго человека и одетые в самые невероятные одежды. Снизу на идолах были надеты у кого узенькие и совершенно срамного виды порты вроде тех, в которых щеголял исправников сынок, что в Киеве в студентах, а у кого широченные штаны, как у запорожцев. Виднелись также и тулупчики вроде надутого рыбьего пузыря с простежкой, и блестящие вроде как свитки в обтяжку, и коротенькие шубейки нараспашку. А на головах идолов виднелось что-то вроде пушистого кисета с шишечкой на самой макушке. Тут Гриня разглядел на каждой фигуре бумажку, а на которых и две. Вспомнив цифирную премудрость, которую с таким трудом вколачивал в головы диканьским огольцам местный дьячок, Гриня сообразил: «Да это ж лавка, а на бумажках цены! А сидельцев нет! Вот это живут внучки! Да в одну эту лавку вся уездная ярмарка поместится!» Хлопец разглядывал это диво и вдруг обнаружил, что две фигуры стоят и вовсе без всякой одежды, а рядом ухмыляется черт в таком же самом наряде, что и эти, которые за стеклом. Изумленный хлопчик в следующий миг обнаружил и на себе такое же самое безобразие.
— Пап, купи мороженое, — раздался рядом голос. Гриня увидел хлопца примерно своих лет, только ростом малость повыше да потолще, в таком же дутом тулупчике, как и фигуры за стеклом в лавке. Хлопец шел с рослым мужиком вдоль окон лавки.
— Холодно. Простудишься, — коротко ответил мужик.
— Ну, тогда снегоход.
— Мал еще.
— Сноуборд хотя бы. Праздник же сегодня, — заныл пацан.
— Тебе положили под елку хороший подарок. По-моему, достаточно.
— Это уже второй смартфон! Дед тоже смартфон подарил. А я хочу снегоход.