Смерть моего врага
Шрифт:
И наш рюкзак тоже был таким вот старым глобусом, в который снова и снова вдували новую жизнь для нового странствия. У него не было железного каркаса, его без конца штопали и латали и обновляли петли и ремни. Мешок был стар, как Мафусаил, и мой отец только купил новый шнур, чтобы можно было его затянуть, крепкий, темно-коричневый шнур из крученой конопли, чтобы можно было затянуть хорошенько. Так что он снова был готов в дорогу, и можно было еще много раз вернуться с ним домой.
Если бы только уметь правильно его укладывать! В этом все дело, а уложить рюкзак — задача чертовски трудная, уложить нужно хорошо и плотно, а не просто побросать в него вещи,
Так вот: мой отец уложил его. Бог весть когда он это сделал, мама редко поднималась на чердак, иначе она бы застала его за этим занятием.
— Ты уложил рюкзак, — сказал я ему, как будто это самое обычное дело на свете.
— Да, — ответил он, быстро взглянув на меня.
— Гм.
Я тоже взглянул на него, не зная путем, что должен сказать ему в данный момент.
— Да, я его уложил, — повторил он, только чтобы прервать молчание. И добавил: — Мало ли что.
Дело было серьезное, мы оба это чувствовали, хотя он делал вид, что уложил рюкзак от нечего делать, скорее для времяпрепровождения. Он всегда хитрил.
— Мог бы и для меня собрать, — сказал я. — Ты умеешь это лучше, чем я.
— Тебе не нужен рюкзак, — спокойно ответил он. — Тебе нужен чемодан!
Чемодан? Чемодан нужен, если путешествуешь на машине или поездом и ставишь этот чемодан в багажную сетку, если едешь, чистенький, по билету и сам выбираешь место назначения, а рубашки и костюмы в чемодане аккуратно отглажены и сложены с таким расчетом, чтобы не замять сгибы и стрелки.
— И что же ты, собственно, собрал? — допытывался я.
Я спрашивал не из любопытства и не из опасения, что он мог что-то забыть. Я не хуже, чем он, понимал, что стояло на кону, и хотел лишь узнать, что берут с собой на всякий случай.
— Что собрал? Ну а что может понадобиться двум людям, из которых один к тому же хворает? Мыло, к примеру.
Значит, он первым долгом взял мыло, как будто на этом свете не было ничего важнее мыла, чтобы брать его с собой в такую дорогу, и наш Господь Бог в первый же день сотворил мыло. Значит, должно было быть сказано: в первый день сотворил Господь Небо и Землю и Мыло, дабы взять его с собой в рюкзаке. Хорошо, пусть мыло, конечно, он прав, нужно иметь возможность мыться, если уж отправляешься в дальний путь с одним рюкзаком. Перестанешь мыться, и все пропало, начнутся хвори, и больше нельзя будет сказать: «Для начала я хорошенько вымоюсь». В конце концов если погано на душе, тем более нужно мыться. Значит, мыло…
— Мыло, — повторил я.
— И два махровых полотенца, — сказал он.
Конечно, полотенца, это относится к мылу и к возможности вымыться и вытереться. Самое приятное в мытье — вытереться насухо, когда кожа
— И одеколон, — продолжал он. — Для матери.
Я понял. В последнее время она плохо держится на ногах, ей часто становится дурно, все кружится перед глазами, она бледнеет и теряет сознание, и тогда несколько капель одеколона, которыми осторожно сбрызнут виски, приведут ее в чувство. И еще нужно несколько капель на носовой платок и сделать глубокий вдох…
— Ладно, — сказал я. — А еще что?
— Теплые вещи, одежда, нижнее белье, чулки, брюки, шерстяные рубашки. Только самое необходимое от холода, теплые шапки и перчатки, прежде всего, перчатки, — сказал он. — И немного глицерина, чтобы уберечь руки, в последнее время у нее такие потрескавшиеся руки, кровь циркулирует уже не так хорошо. Но прежде всего, теплые вещи, это главное.
Да, теплые вещи, шерсть против холода, это, в сущности, вся жизнь. Только бы было тепло, только тепло! Чтобы можно было укутаться и оставаться дома в своем собственном родном тепле, пускай на дворе холод, зима, и пусть даже нет печки, или пусть печка, но без дров, или дрова, пусть даже без огня зимой. Нет ничего хуже холода, без любви холодно, смерть холодна.
И может быть, даже без еды.
— Ты взял с собой что-нибудь из еды? — тоскливо спросил я.
— Разумеется, — сказал он. — Немного шоколада, леденцов и кусочков сахару. Нельзя же унести с собой продуктовый отдел какого-нибудь универмага. Несколько бульонных кубиков и молотый кофе, две баночки. Нет смысла так уж сильно нагружаться. Но ты же знаешь, каковы женщины, одна мысль о том, что можно что-то приготовить самой, сварить кофе или суп, ее утешает.
— Они правы, — сказал я.
— А нести придется мне, — возразил он и упер взгляд в пространство.
Он расстроился. Смотрел вниз на рюкзак, стоявший в ожидании на полу, словно в любую минуту мог прозвучать сигнал к отступлению.
— Табак взял? — спросил я, чтобы сгладить неловкость.
— Я бросил, — сказал он. — В последнее время вообще не курю.
— Я бы все-таки взял табаку, — возразил я. — Табак всегда пригодится, его можно обменять на другие вещи.
— Ты прав, — сказал он и задумался.
— Для него еще найдется место?
— А то нет, туда еще много чего войдет, — гордо заявил он.
— Может, немного шнапса или бутылочку коньяка?
— Уже взял.
— А таблетки от бессонницы или головной боли?
— Конечно, все уже собрано, целая аптечка с бинтом и пластырем, это само собой, об этом я уже вообще не говорю.
— Спички?
— Тоже, — кивнул он.
Значит, об этом он уже вообще не говорит. Было еще много других вещей, о которых он уже вообще не говорил: несколько фотографий и потом еще ампулка с особо сильными таблетками.
Для чего? Чтобы спать? Чтобы уснуть? И проснуться? Не спрашивай, ты задаешь слишком много вопросов, я больше не говорю об этом.
— Книгу не хочешь взять? — спросил я вдруг, но взглянуть на него не решился.
Я сам считал вопрос нелепым и стыдился своего упрямого суеверия, что с собой нужно брать книгу.
Он ждал. Он видел мое смущение. Потом сказал спокойно:
— Книгу? Значит, ты считаешь, надо взять с собой книгу. Что ж, в боковом кармане у меня еще есть для нее место. Но какую книгу, можешь посоветовать?