Смерть на перекрестке
Шрифт:
Память услужливо подсказывала — в ту страшную грозовую ночь он нес свою госпожу на руках — все дальше и дальше в горы. Сердце не на месте было — понимал он: нельзя останавливаться, надо уходить, погоня на пятки наступает. Но госпожа его так нуждалась в отдыхе! Пришлось рискнуть — остановиться, потратить время, чтоб сплести для нее этот навес — слабую, да хоть какую защиту от хлещущего ливня. Костер разжигать Кадзэ не решился и обдумывал уже, не послать ли куда подальше вежливость и учтивость и не попросить ли у госпожи милостивого разрешения лечь с нею рядом и согреть ее теплом собственного тела, но вдруг она заговорила:
— Я не знаю
Голос ее срывался, расширенные, блестящие от жара глаза были черны от страдания и напряжения, а лицо — прозрачно-бледное, но не от изысканно тонко нанесенной, как когда-то, рисовой пудры, а от холода и слабости. Она походила на призрак — и все равно была прекрасна.
Говорить Кадзэ не мог — горло свело. Только отдал, в знак того, что слышал приказ госпожи и готов повиноваться, низкий, почтительный поклон. По щекам катились горячие слезы, смешивались с холодными каплями дождя, — все лицо мокро было. Госпожа его протянула слабую руку. Рука дрожала, — нелегко, верно, было умирающей удерживать ее в воздухе.
— Дайте мне ваш вакидзаси.
Изумленный до крайности, Кадзэ вынул короткий меч из-за пояса и вложил госпоже в руку. Конечно, удержать тяжелый клинок она уже не могла, рука бессильно упала на землю. Но рукоять она сжимала по-прежнему твердо. Сначала Кадзэ решил: у госпожи нет более сил переносить боль и душевные муки, она вознамерилась покончить с собой — как и надлежит женщине благородного рода, при помощи короткого меча. Но — нет. Она снова заговорила:
— Меч этот — символ вашей самурайской чести, ибо лишь он дает вам возможность достойно совершить самоубийство. Отныне и до тех пор, пока вы не найдете мое дитя, жизнь и честь ваша принадлежат мне.
Ныне меч этот лежит в храме, где нашла его госпожа последний приют. Ждет, когда Кадзэ вернется и снова заткнет его за пояс. Как давно это было? Сколько городов и деревень прошел он с тех пор? Во сколько детских лиц вглядывался жадно, всякий раз надеясь — вот сейчас заметит в девочке сходство с покойными господином и госпожой? Ведь малышке, когда он начал свои бесконечные поиски, было всего семь, — теперь же приходится расспрашивать уже о девятилетней. Может, потом придется искать уже десяти- и одиннадцатилетнюю? А после? Девушку двенадцатилетнюю? Да не выйдет ли она к тому времени уже замуж? Но к чему терзать себя? Впереди — новое селение, и, может, именно там повстречает он наконец предмет своих поисков. И тогда и жизнь, и честь его будут вновь принадлежать ему, и только ему!
Он огляделся в поисках меча, который выронил разбойник. Нашел. Поднял. Чтоб не марать свой собственный меч, взял разбойничий и принялся рыть им две неглубокие могилы. Как умел, схоронил убитых бандитов. Оглядел деревья по обочинам дороги. Заметил одно, вполне подходящее. Тем же бандитским мечом аккуратно срубил с этого дерева ветку. Еще раз рубанул, дабы отсечь от этой ветки прямую деревяшку примерно в локоть длиной. Потом вынул из собственных ножен кинжал — когатану и принялся резать по дереву. Руки двигались плавно, привычно, — ох, не раз уже приходилось Кадзэ проделывать эту работу. Постепенно бессмысленная деревяшка обратилась в статуэтку Каннон Милосердной. Еще несколько движений ножом — и вот уже завершены даже складки одежд Всемилостивой. Кадзэ печально всмотрелся в прекрасный лик богини. То было лицо его госпожи. Не такое, каким
Он поставил статуэтку на обочине дороги, лицом к двум свежим могилам — пусть Милосердная сжалится над душами бандитов, — и снова отправился в путь.
Глава 6
К ближайшему селению подошел Кадзэ уж после полудня. Бедная была деревушка! Дырявые крыши, пыльные улочки, которые — случись дождю — порадовали бы путника грязью непролазной. А уж сколь знакомы ему потемнелые от времени стены домов — и слов недостанет. Или, может, глаз его уж до того замылен, что все селения Ямато для него — на одно уж лицо? Нет, вряд ли. Судзака — деревня гостеприимного угольщика Дзиро — много позажиточнее казалась даже на первый взгляд. А эта — именем Хигаши — уж такой нищей да полуразрушенной смотрелась, что даже он удивился.
Правда в отличие от селения Дзиро деревенька Хигаши могла похвастать постоялым двором с чайным домиком. Было где путнику и бодрящего напитка испить, и голод утолить, и на ночь голову преклонить. Стоял постоялый двор прямо на перекрестье трех дорог. Крыша — высокая, над дверью — полуспущенная бамбуковая штора сапфирово-синего цвета. А на шторе той — большие белые иероглифы: «Чайный домик Хигаши». Н-да. Воистину деревенское название — ни поэтичности в нем, ни изящества. Но Кадзэ оно отчего-то понравилось. Простота и искренность есть непременные составляющие благородства, — неясно, правда, относится ли это самурайское изречение и к качеству заштатных гостиниц…
Мысленно забавляясь, Кадзэ зашел за синюю штору.
Порог обрывался прямо в круглую общую залу с утоптанным земляным полом. Поверх комнату огибала невысокая деревянная веранда — не иначе вышеупомянутый чайный домик. Кадзэ присел на пороге. Принялся расшнуровывать запыленные сандалии. Молоденькая служаночка в пестром бумажном кимоно завидела нового клиента. Ласочкой подскочила к порогу, стрельнула глазками, склонилась в низком поклоне. Пропищала, старательно подражая высоким голосам городских гейш и гетер:
— Да благословен будет ваш приход под нашу кровлю, господин!
Кадзэ кивком ответил на приветствие. Склонился, чтоб стянуть сандалии. Распрямился — а служаночка уже семенила к нему, держа на подносе пару свежих носков-таби. Вот уж воистину, — и откуда в этакой глуши подобное изящество?! Он с наслаждением снял грязные таби и переобулся в чистые.
Кадзэ последовал за девицей внутрь дома.
— Высокородный господин в отдельном кабинете откушать изволит или соблаговолит почтить своим присутствием общую залу? — прощебетала служанка.
Денег в кошельке — негусто. Но с другой стороны, как же хочется спокойно посидеть в одиночестве, не видя вокруг глупых крестьянских физиономий! Призадумаешься тут. Кадзэ и впрямь призадумался. Пару мгновений спустя победила любовь к уединению.
— Проводи в отдельный кабинет.
Мелко семеня, девица торопливо провела его в крошечную — татами на четыре, не больше — комнатенку. Кадзэ опустился на циновку. Вынимать меч из-за пояса, впрочем, не стал, просто передвинул его так, чтоб сидеть не мешал.