Смерть никто не считает
Шрифт:
Подводники потом между собой речь Широкорада признали лучшей. И вот, после командирского алаверды, наступил черёд кока. Огромное блюдо с цыплёнком табака было внесено в кают-компанию с таким артистизмом, что все взгляды невольно приковались к Борейко. Уж он попотчевал экипаж! Икрой красной, грибками с чабрецом, грибками со смородинным листом, мясными рулетами и биточками, паштетами и вкуснейшей пастой. А ещё караваями, гречаниками и пампушками. В общем, был в ударе.
– Восхитительно, жизнью замполита клянусь, – рычал Радонов, – восхитительно! Не угодно ли вам тоже проглотить
И побратемщики не отказывались.
Первоиванушкин хлопал по плечу Широкорада, а тот смеялся в густые чёрные усы.
– Я готов, – веселил друзей Вадим Сергеевич, – кушать вместо четырёх пять раз в день, чтобы вдосталь насладиться поварским искусством Миши Борейко… Словно это и не Миша вовсе, а какой-то исполин является по первому зову, стоит только несколько раз повернуть кольцо, или потереть чудесную лампу, или вымолвить Соломоново слово… Да-да, является и подносит роскошные яства в золотых чашах…
Уже ночью, в каюте, Широкорад почувствовал, что переел и что ему «кюхельбекерно и тошно…» Поэтому не улёгся, не вытянул ног. А облокотившись на столик, рассматривал портреты жены и дочери в дубовых рамках. И вдруг забавный кунштюк – из дальних закоулков памяти выудилось:
Я был в избушке на курьих ножках.
Там всё как прежде. Сидит Яга.
Пищали мыши и рылись в крошках.
Старуха злая была строга.
Но я был в шапке, был в невидимке.
Стянул у старой две нитки бус.
Разгневал ведьму и скрылся в дымке.
И вот со смехом кручу свой ус.
Пойду, пожалуй, теперь к Кощею,
Найду для песен там жемчугов.
До самой пасти приближусь к Змею.
Узнаю тайны – и был таков…
Глава седьмая
До наступления четвёртой стражи Широкорад открыл глаза и увидел, что дверь в каюту распахнута и в проём струится белесый снежный свет. Холод объял мичмана, как на мостике в шторм. Александр Иванович взглянул на циферблат своих водонепроницаемых часов. Три. Три часа ночи. И вот когда уже высунулся краешек четвертого часа, Широкорад встал, надел белую рубашку и китель.
«А может быть, что—то случилось со временем? Сколько сейчас?»
Часы тикали на его запястье. Мичман смотрел, как бежит стрелка.
– Чем дальше, тем любопытственнее!
Воображение Александра Ивановича оживляло пустынные отсеки подлодки. Призраками ходили моряки, слышались голоса.
«Даже тени здесь не принадлежат этому потаённому судну и созданы не этим светом – они простираются из забытого мира, не знавшего паровых двигателей, электричества, магнетизма и…плутония».
– Эхой!
Никто на призыв Широкорада не откликнулся. Звук его голоса погас, будто в пустом трюме.
– Куда вы все запропастились?
«Они работают исключительно ради respublica. Ох, уж это общее дело! Первогодкам, конечно, туго приходится… А впрочем, в восемнадцать и сам чёрт не чёрт, а цветочек чертополоха…»
– Да где ж вы все, а? – Мичман рассыпался мелким смешком. – Словно растаяли.
На ГКП царила особенная тишина, будто там ждали Александра Ивановича, и всего за какое-то мгновение до его появления вдруг исчезли.
– И здесь ни души! Только светильники полыхают.
«И семи золотых светильников есть сия…»
В ярком свете Широкорад казался совсем-совсем белым. Он попытался задраить водонепроницаемую дверь, но заел кремальерный затвор. В соседнем отсеке кто-то мелькнул, и мичман кинулся туда – бледно-жёлтая фигура словно растворялась в воздухе. Блазнила.
«Никак гость?»
Руки Широкорада метнулись ко рту. И мичман свистнул молодецким посвитом.
Фигуры как не бывало.
– Во дела! Сыпь песочек в жёлтенький черепочек…
«Хотел бы я всё проницать. А гость… Откуда он взялся? Это было только видение. Разумеется… Только видение».
Неожиданно раздался глас трубы.
«Ревун», – сообразил Широкорад.
– Я не ослышался? Боевая тревога?
И как в подтверждение из переговорного устройства вырвались слова Воркуля: «Первая, вторая, третья, четвёртая, пятая, шестая и седьмая шахты к пуску ракет готовы…»
– Ракетная атака! – скомандовал Савельев. Голос его был твёрд, как никогда.
Александр Иванович не верил в происходящее до тех пор, пока палуба под ногами не просела, как лифт. И с каждым последующим ракетным пуском проседала всё сильней, пришлось даже схватиться за поручни, чтобы не упасть.
Дрожь била подлодку и сообщалась Широкораду.
– Боцман, ныряй на сто семьдесят метров! – приказал Савельев.
– Есть, командир!
…Глубина обезболивала душу, сто семьдесят метров глушили чувства.
– И когда Он снял седьмую печать, – шевелил губами раб Божий Александр, – сделалось безмолвие на небе, как бы на полчаса. И я видел семь Ангелов, которые стояли пред Богом… И семь Ангелов, имеющие семь труб, приготовились трубить. Первый Ангел вострубил, и сделались град и огонь, смешанные с кровью, и пали на землю; и третья часть дерев сгорела, и вся трава зелёная сгорела. Второй Ангел вострубил, и как бы большая гора, пылающая огнём, низверглась в море; и третья часть моря сделалась кровью. И умерла третья часть одушевлённых тварей, живущих в море, и третья часть судов погибла. Третий Ангел вострубил, и упала с неба большая звезда, горящая подобно светильнику, и пала на третью часть рек и на источник вод. Имя сей звезды «полынь»; и третья часть вод сделалась полынью, и многие из людей умерли от вод, потому что они стали горьки. Четвёртый Ангел вострубил, и поражена была третья часть солнца и третья часть луны и третья часть звёзд, так что затмилась третья часть их, и третья часть дня не светла была – так, как и ночи. И пятый Ангел вострубил, и я увидел звезду, падшую с неба на землю, и дан был ей ключ от кладязя бездны…