Смерть Отморозка. Книга Вторая
Шрифт:
Норов выдвинул ящик стола и, порывшись, достал тяжелый металлический молоток с рифленой поверхностью для отбивки мяса.
– Я все-таки попробую, – решил он. – Хуже не будет.
– Да перестаньте же! – воскликнула Анна.
На кухню осторожно заглянула Ляля.
– Я кушать хочу! – проговорила она жалобно. – Я, конечно, извиняюсь, что прерываю, но вы ж мне утром так и не дали покушать! Можно я из холодильника че-нибудь возьму и исчезну? А вы тут дальше ссорьтесь…
– Ладно, – сказал Норов. – Пойду-ка я душ приму. Тоже полезно. Заодно той дрянью от синяков намажусь, которую ты вчера купила.
Он
– Еще раз прости. Я виноват перед тобой. Ты честный, хороший парень.
Гаврюшкин молчал, ничуть не смягченный.
– Большой, – не удержавшись, прибавил Норов. – Только без гармошки.
Про гармошку, конечно, можно было и не говорить. Ребячество, Кит. Ребячество и ревность.
Дорошенко все-таки нашел свою нишу, к большому облегчению Норова, иначе пришлось бы все-таки отправлять его назад, пусть и не в чемодане и без шапки в заду. Он сумел оказаться полезным в избирательных компаниях, правда, в специфической роли. Норов не умел торговаться и не любил это делать, а вот у Дорошенко к этому были и вкус, и способности. Кандидатов он ошкуривал с безукоризненной вежливостью, уважительно, внешне дружелюбно, но без всякого милосердия. Апеллируя к славе Норова, не знавшего поражений, Дорошенко навязывал им московские цены, и те в конце концов соглашались.
Впрочем, тут была палка о двух концах: за победу предстояло бороться, а некоторые кандидаты считали, что после подписания договора и внесения значительного аванса она им уже обеспечена. Дорошенко было безразлично: победят они или проиграют, в выборах его интересовали только деньги, но Норов ощущал ответственность за результат. К тому же принципы не позволяли ему работать с теми, кого он считал идейными противниками. Дорошенко не понимал подобных ограничений, но, не смея возражать, лишь неодобрительно молчал.
Осенью, во время кампании, объединявшей депутатские выборы нескольких уровней, Дорошенко набрал группу аж из двенадцати кандидатов и уговорил Норова за нее взяться.
Для каждого из претендентов был создан отдельный штаб, который возглавил либо друг кандидата, либо его соратник. Вообще-то, ставленники кандидатов, как правило, мало подходили для такой должности, Норов предпочел бы заменить их другими руководителями, более дельными, но кандидаты больше доверяли своим. Штабы располагались в разных комнатах двухэтажного здания, снятого специально под выборы. Технические сотрудники сидели все вместе в большом зале, заставленном компьютерами, принтерами и ксероксами. К залу примыкала просторная комната, где хранили печатную продукцию, она была завалена плакатами, листовками и пачками газет.
В здание непрерывным потоком шли активисты, агитаторы, расклейщики листовок и ответственные за различные акции, в том числе и не вполне законные, хулиганские, – последних Норов называл «безобразниками». Работа шла круглосуточно, Норов спал по три-четыре часа в сутки, иногда уходил с работы далеко за полночь, лишь для того, чтобы переодеться, принять душ, побриться и вернуться. Он литрами пил кофе, стараясь не терять концентрации на совещаниях, но, едва сев в машину, сразу выключался.
И все же двенадцать кандидатов одновременно было слишком много даже
В итоге оба забыли про неуклюжего толстого фермера из Обшаровки, выращивавшего подсолнухи, который мечтал протиснуться в районный совет. Тот, конечно, с треском проиграл.
Собственно, больше всех в поражении был виноват начальник штаба, племянник фермера, который посреди избирательной кампании вдруг запил и перестал появляться на работе. Но обиделся фермер на Норова. Он подал на Норова в суд за невыполнение обязательств и проиграл, но не успокоился и разослал всем саратовским изданиям полуграмотную жалобу, в которой ругал Норова мошенником и обманщиком.
Это было первым поражением Норова, он сильно его переживал, хотя и пытался отшучиваться.
Ванная комната с туалетом примыкала к спальне Норова, но двери между ними не было, широкий проход оставался открытым, и малейший шум оттуда, включая звук смываемой в унитазе воды, был слышен в спальне. Дом строил отец Лиз, и трудно сказать, чем объяснялась такая особенность: его просчетом или какой-то новой архитектурной модой. Так или иначе, но подобное решение Норов не считал удачным, и если бы в спальне ночевал не один человек, а двое, оно создавало бы кучу неудобств.
Норов стоял перед зеркалом, замотанный полотенцем, рассматривая свой покрытый кровоподтеками и ссадинами торс, когда в спальню постучала Анна.
– Я принесла тебе мазь, – сообщила она через дверь. – Можно войти?
– Конечно, только не пугайся, я без галстука.
Анна вошла, держа тюбик в руке. За ее спиной неотступно маячил Гаврюшкин.
– Господи, ты весь в ранах! – воскликнула она.
– Херня! – тут же ревниво заспорил Гаврюшкин. – Подумаешь, пара синяков и рожа распухла! Когда мы в Чечне воевали…
– Тебе обе ноги оторвало, – перебил Норов. – Но ты все равно пошел в атаку и подбил семнадцать танков. Знаю. Я тебя, кстати, не звал.
– Меня не зовут, я сам прихожу! – парировал Гаврюшкин.
– Я уже заметил. А когда тебя посылают, ты сам уходишь?
– Тебе срочно нужен врач! – взволнованно перебила Анна. – Дай я тебя натру.
Не обращая на мужа внимания, она принялась бережно натирать Норова мазью. Гаврюшкин засопел. Не в силах перенести это зрелище, он повернулся, чтобы уйти, но передумал и остался.
– Ты слышишь меня? – спросила Анна Норова. – Я позвоню врачу!
Он поморщился.
– Что, больно?
– Да нет, терпимо. Вот тут – полегче, не жми, ладно?
– Все-таки больно?
– Похоже, ребро сломано.
– Сломано ребро?!
– Не слушай его, он спецом! – тут же встрял Гаврюшкин из–за ее спины. – Дай-ка я сам пощупаю!
– Себя щупай, – посоветовал Норов. – Гляди, как возбудился!
– Нор, я тебя…
– Не надо! – перебил Норов. – Только не это! Что за разнузданные сексуальные фантазии: насиловать другого мужчину в присутствии собственной жены!